Эткинд, Александр - Хлыст. Секты. Литература и революция

Ночь, как мышь, [...] глаза мои как у кошки, сидит во мне Гришка, и жить люблю, а не умею, и — когда же старость, и много, много, а за всем — Люба [...] Баюшки, Люба, баюшки, Люба, господь с тобой, Люба, Люба2.

Сочетание старца с женой в этой лирической записи особенно характерно. Текст начинается деловой заметкой: «Кончил третий допрос Маклакова» и кончается колыбельной, пропетой жене. Посередине, как раз в точке перехода от дня к ночи, от дела — к любви, и оказалось чувство, выраженное словами: «сидит во мне Гришка» — словами, не содержащими и тени протеста. Лирическая запись говорит о том, как далеко зашла у Блока идентификация с его героем, — процесс, грозящий любому историку.

Узнав из газет о покушении на Распутина, Блок был встревожен. «Убит», — записывал он 2 июля 1914 года; «нет, жив. Узнали после»3. В Русском слове появился материал приятеля Блока, Аркадия Румано-ва. «Хорошо о нем Руманов написал», — записывал Блок. Распутин напомнил Руманову «распространенный тип сектанта, человека ищущего». Это был «малограмотный сибирский мужичок, которому, по воле судьбы, довелось сыграть совершенно исключительную, сказочную роль». Глаза «почти гипнотизирующей силы»; речь, которую «почти невозможно передать», потому что это была «бессвязная, полубредовая нить самых неожиданных соединений»... Интересно это сочетание невнятной речи с особенной силой глаз: цивилизация репрессирует зрение и замещает его речью и письмом, поэтому настоящий человек из народа должен быть малограмотным и косноязычным, но зато гипер-зрячим (отчасти сходную конструкцию мы видели в Хлыстовках Цветаевой). В целом же Распутин описывался позитивно и едва ли не с восторгом, в котором легко различить эротические ноты: «он был легкий, веселый, приподнятый»; «чувствовалась истинная страсть в овладении душой собеседника»; «не отрывая своих изумительных глаз, он все время как бы гладил и ощупывал

того, с кем говорил». Руманов определенно видел в Распутине художника: «несколько театральное впечатление», «чувствовался большой артист в смысле уловления души человеческой»[286].

Вряд ли будет преувеличением сказать, что подлинным героем Блока в его истории русской революции становится Распутин. «Распутин — все. Распутин — всюду», — позже писал Блок, характеризуя прошедшие годы (6/10).

Распутин — пропасти, а Штюрмер (много чести) — плоский выгон [...] Только покойный Витте был если не горой, то возвышенностью; с его времени в правительстве этого больше не встречалось: ничего «высокого», все «плоско», а рядом — глубокая трещина (Распутин), куда все и проваливалось (7/262).

«Мистический круг», руководимый Распутиным, противопоставляется «придворной рвани». Эта структурная ось — Распутин как могучая сила и глубокая пропасть, с одной стороны, и мелкие плоские бюрократы, с другой стороны, — организует все пространство бло-ковского исторического дискурса. Если круг Распутина и царской семьи был проникнут «своеобразным миросозерцанием, которое хоть по временам давало возможность взглянуть в лицо жизни, — то круги бюрократические (...] давно были лишены какого бы то ни было миросозерцания»[287]. «Распутин (рядом — скука)», — кодирует Блок все ту же ключевую оппозицию (7/301). Позднее, ненадолго оказавшись в большевистской тюрьме, Блок рассказывал соседу, «до какой степени вырубовцы, или вернее распутинцы, были активнее и приятнее, чем царские бюрократы». Ключевую роль здесь играли не политические соображения, а мистическое отношение к Распутину, то самое, которое он стремился вызвать в окружающих: Блоку «бросилось в глаза, что общение с Распутиным [...] отражалось каким-то необъяснимым образом на личности того, кто общался с ним». Противников же Распутина Блок, во время этого разговора уничтожавший клопов на тюремной стене, презрительно называл «клопиными шкурками»[288].

Понимание Блоком современного ему исторического процесса воплощено в его книге Последние дни императорской власти. Книга основана на документах и допросах, собранных следственной Комиссией Временного правительства, в которой Блок состоял чем-то вроде литературного сотрудника. Тем не менее, это вполне индивидуальная версия истории, над которой Блок продолжал работать и тогда, когда Комиссии уже не стало. Апокалиптическая интенция этого текста отражена уже в названии: Последние дни — популярная идиома

из Откровения Иоанна. Работой над этой книгой Блок вошел в славную традицию: русские лирики — Пушкин, Тютчев, А. К. Толстой, Блок, Пастернак, Ахматова — в зрелые свои годы превращались в историков. Их лирика так же часто пророчила Конец Света, как их историография писала о нем как о произошедшем или происходящем событии.