Этноспорт. Руководство пользователя

Теоретическая конструкция следования правилам идеального (и заметим — недостижимого) миропорядка у Й. Хейзинги и Р. Кайуа была обусловлена рефлексивным желанием объяснить конфликт европейского капитализма и тем агрессивным моделям нового мироустройства, которые ему противопоставлялись — Нового мирового порядка нацистской Германии и Коммунистического будущего Советской России. Объяснение этого конфликта с обращением к образу игры и апологией единых правил для всего мира стали воплощением идеи «общечеловеческого», которая привела к оправданию роли США как «мирового жандарма» и индоктринации образа мировой закулисы, ведущей скрытую игру в роли «глобального центра принятия решений по управлению периферией», согласно определению И. Валлерстайна [Валлерстайн 2001]. Анализируя унификацию мировой системы, академик РАН В.А. Черешнев и В.Н. Расторгуев используют образ игры в качестве ключевого элемента для понимания статуса современного конституционного права: «Конституционные правила — это, конечно, ограничение для всех, но тот, кто их разрабатывает и диктует, лишь расширяет тем самым свои полномочия и возможности. Слишком очевидно сходство такой игры с казино, чтобы согласиться с позицией адептов теорий глобального конституционализма» [Черешнев, Расторгуев 2018: 312].

Размышляя над изменением правил глобальной игры, Р.Р. Ильясов отмечает, что «в игре человек переступает границы собственной пространственно-временной определенности, освобождается от жесткой природной и социальной детерминированности, открывает себя в большей степени миру и даже способен создать свой собственный игровой мир» [Ильясов 2006: 3]. Однако, развивая свою мысль, Р.Р. Ильясов приходит к оригинальному выводу о том, что гармония мира, в котором «дихотомия — игра / не-игра постоянно воспроизводится в системе социального взаимодействия» зависит от тотального homo ludens, поскольку «переиграивший и недоигравший субъекты игры одинаково опасны, так как происходит искажение истинной картины действительности в сознании» [Ильясов 2006: 17].

Оставим без рефлексирования авторскую трактовку игрового «искажения действительности», но отметим, что искажение все-таки происходит, и не только в «действительности», но и в самом восприятии игр, когда символическое значение одних и тех же игр считывается по-разному, причем не только в разных сообществах, но даже в одних и тех же сообществах только в разное время. Исследуя темпоральную логику игр, Н.А. Смирнова отмечает, что даже сохранившиеся в неизменном виде своего изначального бытования в условиях традиционного общества, со временем такие «игры превращаются в экзотическое дополнение к основному содержанию» [Смирнова 2000: 3].

Экзотика, о которой говорит Н.А. Смирнова порождает изменения в габитусе традиционных игр на современном этапе. Появляются «новоделы», которые массово репродуцируются в современной игровой культуре, порождая этнически стилизованные виды спорта и шоу исторической реконструкции сражений, что создает серьезные вызовы сохранению нематериального культурного наследия [Кыласов, Гуреева 2019]. Влияние игрового новодела пока не оценено в полной мере, но уже установлено, что он создает угрозу вытеснения аутентичных практик традиционных игр, потому что описания новоделов стремительно проникают в нормативные и аналитические документы Европейского союза [Mapping TSG] и ЮНЕСКО. Впрочем, в ЮНЕСКО формируется и платформа для противодействия игровому фейклору. Здесь стоит упомянуть имеющую большое значение для сохранения аутентичных традиционных игр и состязаний работу польского историка спорта Войцеха Липонского «Энциклопедия мирового спорта» (2003), опубликованную под эгидой ЮНЕСКО. В книге представлены свыше трех тысяч описаний автохтонных традиционных игр и состязаний [Liponski 2003].

Филогенетический статус новоделов исчерпывающе препарировал британский ученый М. Синглтон в работе «Тело йоги. Истоки современной постуральной практики» (2010), посвященной исследованию основных версий происхождения одной из самых популярных в мире форм фитнеса — йоги [Singleton 2010]. М. Синглтон приходит к неутешительному выводу, что «несмотря на громадную мировую популярность постуральной йоги, имеется очень мало или не имеется вообще свидетельств того, что асаны (за исключением нескольких сидячих поз для медитации) когда-нибудь были основным аспектом какой-либо индийской традиции практикования йоги — в том числе и средневековой, телесно-ориентированной хатха-йоги — вопреки многочисленным притязаниям многих современных школ на собственную аутентичность» [Singleton 2010: 3].