Это будет вчера

– Вам не кажется, Григ, что только неудачники слишком много пьют? Я о спиртном.

И я, как баран, кивал послушно головой. Я уже был уверен, что много пьют только неудачники. И мимолетно вспомнил наши с Мышкой вечера под протекающим потолком, когда мы по-турецки сидели на полу и потягивали вино из стаканов. Я содрогнулся.

– Конечно, – усмехнулся я, – вино только для неудачников.

Она приблизилась вплотную ко мне. Положила свои костлявые руки на плечи и потерлась стриженой головой о мою шею.

– Я так счастлива, что вы меня понимаете, Григ. Это такая редкость сегодня.

И она протянула ко мне ногу в лаковом сапоге. Я послушно снял высокий сапог и забросил в угол. Меня неприятно поразило, как фотографа, что у нее, к тому же, неровные ноги. Но эту неприязнь я запрятал далеко, вглубь своего сердца. Она сегодня была некстати. Я губами прикоснулся к ее ноге в тонком ажурном чулке. Ее чулки пахли дорогими духами и мне понравился этот запах. Он не шел ни в какое сравнение с запахом жалкого, ворованного в соседнем дворе белого жасмина и я слегка пошатнулся.

– Меня зовут Гретта, – томно сказала она, опускаясь на мягкую шкуру какого-то зверя, валяющуюся на полу. – Запомните, Григ, Гретта. Такое редкое имя…

У меня промелькнула единственная в то мгновение мысль. Я не ошибся. Она, действительно, немка.

А потом долго болела голова, как с похмелья, хотя кроме чая мы ничего не пили. А еще – чувство досады. И чувство отвращения к Гретте, и ее шикарному дому, и к ее ажурным чулкам. И я, зацепив их двумя пальцами, словно боясь ужалиться, забросил куда-то в угол.

– Григ, – она лежала на постели, раскинув костлявые руки. – Григ, помните, у Маркса…

Я поморщился. Я терпеть не мог литературные сравнения. И терпеть не мог литературные фразы на утро. Я вдруг вспомнил свою рыжеволосую Мышку, которая вскакивала утром с постели, широко распахивала окно и кричала на всю нашу запыленную каморку. А, может, на весь наш запыленный мир:

– Гришка? Знаешь, на кого ты похож?

И я делал умный серьезный вид, помня, что я – незаурядные фотограф, и бубнил:

– Я похож на гения.

Она хохотала. И опускала рыжую копну волос на мое непроснувшееся лицо:

– Нет! Ты похож на кальмара!

Я хватал ее в свои объятья. И долго не отпускал. И думал, что никогда не отпущу от себя. Как я тогда ошибался…

Гретта так же лежала, раскинув руки на белоснежной накрахмаленной постели и хриплым поучающим голосом внушала мне какие-то мудрые истины из книжек, которые были написаны далеко не ей и не мной. А те, кто их написал, наверняка не верил в них, а просто решил подшутить над этим миром, так все всерьез воспринимавшим. Всерьез его не воспринимала только Мышка. И, может быть, когда-то нами любимый наш друг Моцарт, которого сегодня я так легко предал.

– Ты что-то сказала, Гретта? – раздраженно спросил я.

И она уловила это раздражение.

– Григ, – и ее хрипловатый голос стал как-то мягче и даже похож на мяуканье. По-моему она испугалась, что потеряет меня. – Григ… Я же знаю… Я вижу… Тебя вижу… Но ты способен на большее в жизни. Честно, Григ. Так по-русски – честно?

Да. По-русски ты произнесла правильно. Че-ст-но. Но для кого?

– Ты о чем, Гретта?

– У тебя может быть все. Но ты растрачиваешь себя на пустяки. Ты достоин другого, Григ…

Я это знаю и без тебя, Гретта. Но образ огненно-рыжей девушки (таких волос не бывает, я знаю!) не дает мне покоя.

– Григ, я видела твои работы.

И тут я вздрогнул. Мое раздражение мигом улетучилось. Она сумела задеть за живое.

– Твои работы прекрасны, Григ. Но им что-то не достает. Вернее, в них слишком много чего-то. Я не знаю что это.

Что? Я повернул к ней побледневшее усталое лицо, видимо, от бессонной ночи и отдаленных мук совести.

– Что им не хватает, Гретта?

– В них слишком много… Ну, как это по-вашему… Какой-то яркости… Каких-то бликов… Нет, я не про то говорю. В них слишком много со… Солнце? Правильно я произношу?

* * *

Я резко сжал ее плечи.

– Разве это так плохо, Гретта?

Она рассмеялась кривозубой улыбкой и освободилась из моих цепких объятий.

– Это ни плохо, ни хорошо. Просто это не так. А в мире, Григ, запомни, есть что-то большее, чем солнце.

Мне хотелось спросить, в каком мире и по каким законам, но я почему-то промолчал. Я почему-то понял, что она права…

Я остался у нее. Во всяком случае, я принял ее пенящуюся душистую ванну, ее пушистое полотенце, пахнущее духами, ее мятные салфетки, которыми я любил промокать губы и ее удивительное знание места всем вещам. Она любила вещи и отлично понимала, что вещи – это неотъемлемая наша часть. Часть нас, метущихся, бесприютных. И она прекрасно уловила, что мою метущуюся, бесприютную душу могут заменить уют и покой. То, что никогда не могла мне подарить Мышка в своем беспорядочном мире.

И я согласился…