Это было давно

Вл. Розенберг, недавний еще редактор известной московской газеты "Русские Ведомости", закрытой большевиками, А. Введенский, Андреев, Ф. Данилов, М. Гоц, М. Фондаминский, У. Рубинов, Хлопков, Золотницкий, М. Лаврусевич, Баранов и др. составляли кружок народовольцев, задавшийся целью помогать партии всеми силами. Все мы были, конечно, на виду у полиции. И за наш кружок она принялась... Обыски дали ничтожные результаты - у меня нашли несколько недозволенных газет, у Баранова немного типографского шрифта и части типографского самодельного станка, у Сергея Сотникова револьвер, и т. д. Всех нас в числе многих десятков рабов божьих посадили в тюрьмы. В качестве тюрем для подследственных политических арестованных служили арестные дома при городских участках. Я попал в отвратительный, грязный, сырой 1-й участок, в одиночку.

Жутко в первый раз в тюрьме... Полная тишина наступила после того, как меня ввели в одиночную камеру, заперли дверь на замок, задвинули поперечную железную перекладину. Прозвучали тяжелые шаги надзирателя по коридору, захлопнулась коридорная тяжелая дверь... Кругом тихо, тихо...

В обмерзшее окно еле-еле проникает свет. Сыро. Пол покрыт толстым слоем слизистой грязи. Всюду щели. Налево у стенки грязная деревянная кровать. На ней сенник грязный, вероятно, никогда немытый, такая же подушка. Сено в них от долгого употребления запрело и обратилось в твердую пыль. На них видны всевозможные следы человеческой жизни, и гадость, и кровь... Наверно лежал здесь какой-нибудь несчастный чахоточный, истекавший кровью...

А может быть пороли кого-нибудь до крови, а после бросили на этот тюфяк? Как же я тут буду лежать, невольно подумалось... Жутко... Я отвернулся... У другой стенки - небольшой изломанный столик с ящиком и табуретка. Наконец, в углу у дверей, против кровати - парашка... Ведро, снаружи обмазанное дегтем, густым, грязным... Крышки нет. Фу!.. Какой воздух!.. Отравленный! Дышать трудно. Над столиком маленькая полка. На ней горсточка соли, грязной, перемешанной с пылью и засохшими крошками хлеба; грязный железный чайник с поломанной крышкой. Все в пыли. Стало противно. Нельзя ни ходить, ни сидеть, ни лежать... Стал смотреть в окно. Видны сквозь решетку клочки серого неба.

Я чувствовал необходимость уйти от этой тишины, от грязи. Стал механически передвигаться вдоль стены, и вдруг передо мною открылся целый- мир страданий, томления, любви, мир упорной радостной борьбы за счастье.

Стены сплошь исцарапаны и исписаны именами любимых людей, стихами, посвященными то сестре, то матери, то любимой девушке или любимому юноше. "Не забуду тебя никогда! Я только живу тем, что закрою глаза - и вижу тебя, дорогая мама!". "Верь, я честен! Не думай, что в тюрьму попадают только негодные люди!". "Но настанет пора и восстанет народ!..".

Всех надписей, конечно, не перечтешь, но вдумываясь в них, я почувствовал, что камера ожила, наполнилась. целой массой людей, плачущих, гордых, любящих, ненавидящих, страдающих, смеющихся... Жуть прошла. Я не один! Часы проходили, а я читал и перечитывал живые слова живых людей. Стемнело. Грязь покрывалась темным пологом, исчезла на тюфяке, на подушке, и я, усталый, измученный, свалился и быстро, спокойно заснул. Так началась моя тюремная жизнь. Дни потянулись, как смола, недели летели, как стрелы. Дни раза два в неделю разнообразились свиданиями, за которые каждый раз смотритель получал пять рублей, и допросами в охранке. Следствие велось, будто в самом деле я серьезный преступник, под руководством самого знаменитого прокурора Муравьева.

На первом же допросе, на его вопрос, читал ли я газеты "Земля и Воля" и "Народная Воля", я ответил утвердительно. Он обрадовался.

- А скажите, кто вам давал их?

Он думал, что после первой откровенности я несомненно удовлетворю его "любопытство" и дальше, но я заявил, что нашел целую пачку газет в университете, у себя на столике. Он сделал недовольное движение и начал меня запугивать каторгой, тюрьмой...

После этого допросы кончились, ибо когда меня во второй раз привезли в охранку, повторилась та же картина. К тому же вопросы мне предлагались такие, о которых я вообще-то ничего не мог сказать, ибо в те годы, как я уже сказал, я занят был исключительно пропагандой.

Продержали меня в тюрьме месяца два, в течение которых я еще сильнее возненавидел режим чиновничьего насилия и глупости. В том же коридоре, где я сидел, но на противоположном конце, содержалась студентка, бывшая тоже членом одного из многочисленных кружков, Вера Обухова.

Ее молодость, красота и бесконечно веселое настроение не давали, видимо, покоя одному из помощников смотрителя, и он имел подлость сделать ей гнусное предложение. Вера Обухова отвесила ему основательную оплеуху. После этого ее стали буквально мучить. Обухова заболела и уже не могла оправиться и после освобождения вскоре умерла. Моя ненависть к царскому строю росла, и необходимость борьбы с ним крепла. Первая тюрьма не сломила меня, она укрепила во мне чувство ненависти, и многому научила.