Это было давно

Их поместили в кордегардии в особой комнате, окно которой, выходило в особый двор; там, на глазах приговоренных, воздвигали виселицы.

А. Л. Гаусман и Л. М. Коган-Бернштейн проводили последний день своей земной жизни. К ним пустили на свидание жен с детьми. Шестилетняя, умная девочка Надя, дочь Гаусмана, забавлялась с отцом и вероятно не подозревала о страшном смысле этих последних часов жизни. Отец не подавал виду о своих ощущениях. Смеялся, беседовал с своей любимицей и любовался на нее. А сын Л. М. Коган-Бернштейна... Думал ли он и его сынок, милый Митя, что им суждена одинаковая судьба от рук убийц!

Между тем, через 30 лет после казни отца, произведенной царскими насильниками, он был расстрелян насильниками-большевиками. Нельзя без содрогания вспомнить товарища Наталью Осиповну, жену повешенного мужа и мать расстрелянного сына... Что ей приходится вновь теперь перестрадать после тридцатилетней муки после казни мужа...

Было свидание дано и Н. Л. Зотову с Евгенией Гуревич.

В ночь на 7-ое августа 1889 года было совершено убийство трех товарищей по приказу судей, утвержденному из Иркутска и Петербурга.

Их казнил уголовный каторжанин. Зотов сам надел на себя петлю и вытолкнул из под ног скамейку. То же сделал и Гаусман. А Когана-Бернштейна палачи приподняли на кровати, набросили петлю и бросили кровать...

При этом ужасе присутствовали судьи, полицейские. Один из них, Олесов, ходил около повешенных и тянул их за ноги...

Мы всю ночь не спали. Многие рыдали.

Рано утром прибежал к нам в слезах смотритель Николаев и тут же упал в глубоком обмороке.

ПЕРВАЯ КАТОРГА

Седьмое августа 1889 года. В тюрьме тишина. Рано утром из петли вынули Евгению Гуревич. Она не в силах была вынести совершившегося. Все молчим. Не хочется глаз поднять, чтобы не встретить глаз соседа. Всякому хочется уйти в себя. Да и что окажешь? Ненависть ко всем служителям строя, к самому строю выросла до огромных размеров, и ведь ничего не поделаешь...

Нам остается не убивать себя, а жить, и, когда явится возможность, вновь вступить с ним в непримиримую борьбу, быть готовыми...

Около полудня во двор втащили целую связку кандалов, наковальню, заклепки. Явился кузнец с молотком в руках и старший надзиратель. Приговор вошел в силу. Нас по очереди вызывали в контору, давали прочитать и подписать приговор, а затем отправляли с надзирателем обратно во двор, где и заковывали ноги. Каждый из нас почти с радостью подвергал себя этой операции. Как будто легче становилось после пережитой ночи, когда мы чувствовали, что вот и нашей жизни конец, что мы начинаем долгие муки невольнической жизни. А все-таки внутри говорил инстинкт жизни: все-таки я жив! И где-то глубоко в душе таилась мысль - жив и еще буду жить, дышать, может быть явится еще когда-нибудь радость жизни, и удастся увидеть, как люди заживут более свободно, более счастливо. Тяжелые кандалы явились облегчением. Мы стали даже говорить между собою, делиться впечатлениями, стараясь не упоминать о проклятой, невыносимой ночи.

Вскоре всех нас мужчин заковали, и необычайный звон понесся по двору.

Начался первый день нашей каторги. Для нас четверых бессрочников и для приговоренных к 20 и 15 годам вначале это, как я уже говорил, было как бы средством успокоить душевную муку после казней и убийств. Но человек уже так устроен, к счастью, что страдание им сравнительно скоро переживается в его острой форме. Сначала горе заставляет думать о самоубийстве, затем человек рыдает, мучается, ночей не спит, но вскоре жизнь берет свое, повседневные интересы заполняют ее, и измученный горем вновь начинает жить настоящим и будущим. То же случилось и с нами.

Предстояла отправка всех нас в каторжную тюрьму. Петербургские власти избрали для нас старую тюрьму в г. Вилюйске, Якутской области, в тысяче верстах к северо-западу от г. Якутска.

Что нас ждет там? Какая это тюрьма? Будут ли нас принуждать к тяжелым работам? Возникали тысячи вопросов, все они волновали нас, интересовали, требовали ответа и... отвлекали от недавнего прошлого.

Мы узнали, что вилюйская тюрьма была построена в 1863 году специально для Н. Г. Чернышевского и двух польских повстанцев Огрызко и Дворжачека и что, со времени их освобождения, она совершенно пустовала. Это не сулило нам ничего хорошего: стены от мороза вероятно полопались, грязь, гниль...

Относительно работ шли слухи, что там намерены возобновить брошенные соляные копи. Копи эти по слухам находятся верстах в ста от Вилюйска, в глухой местности. Работы в них чрезвычайно тяжелы. Мы решили от работ, если они будут, не отказываться. Покончив с первыми впечатлениями от пережитого, мы задумались над тем, как сделать совершившийся факт достоянием русского и западноевропейского общественного мнения. Как мы ни были подавлены, мы понимали, что жертвы нас обязывают продолжать борьбу, не покладая рук.