Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение

Дело здесь вот в чем. Развитие фундаментальных наук не спрашивает разрешения у человеческих потребностей к деятельности. Оно необходимо уже потому, что это есть неоспоримая суть, исследование структур, пускай абстрактных. Человеку на то и дан ум, чтобы абстрагировать. Если бы человек каждый раз задумывался, зачем ему думать над тем-то и тем-то, и можно ли будет то, что он придумает, съесть, — то вряд ли бы тот человек стал человеком. Я могу на 100% дать гарантию, что в ближайшие 500–1000 лет то, чем занимаются кольцевики, кому-нибудь пригодится; и я на 101%уверен, что настанет момент, когда кто-нибудь скажет: «А ведь не зря они трудились!»

Теория колец и теоретическая наука важны, настаивал Александр, потому что они работают на будущее — причем не сиюминутное, а дальнее, воображаемое и поэтому не менее важное для нас сегодня. Искусство и музыка важны, на его взгляд, по той же причине. В своей реакции на критические высказывания преподавательницы эстетики, приведенные в предыдущем письме, Александр обвинял ее в том, что она не знает молодого поколения, так как сидит в яме, из которой ничего нового не видно. Она не способна выбраться за рамки стереотипов авторитетного дискурса, не способна размышлять творчески и думать о будущем. Хотя юношеская вера Александра в коммунизм может показаться наивной, провинциальной и не связанной с интересами большинства его сверстников, которые существовали в различных отношениях вненаходимости с советской системой, в действительности между Александром и этими людьми было много общего. Подобно им, Александру было важно и интересно участвовать в создании новых, непредсказуемых, недогматичных смыслов, наполнявших его жизнь. И, подобно им, он знал из личного опыта, что заниматься этим можно было при условии, что ты также участвуешь в воспроизводстве стандартных форм авторитетного дискурса.

Именно ощущение того, что значительная часть западной рок-музыки ориентирована в будущее и при этом позволяет человеку переосмыслить это будущее в своих собственных терминах, делало рок-музыку столь привлекательной для Александра не только в эстетическом, но и идеологическом смысле. Не все западные группы 1970-х годов завладели воображением советской молодежи того времени в одинаковой степени. В эстетике групп, чьи альбомы легче других пересекали политическую и культурную границу Советского Союза и расходились по нему в сотнях тысяч магнитофонных копий, было что-то общее. Многие из них (хотя и не все), как мы уже отмечали, принадлежали к той или иной разновидности арт-рока, прогрессив-рока или хард-рока; их музыка не отличалась легкостью и мелодичностью; их композиции состояли из многих частей, были насыщены богатыми инструментальными аранжировками, сложным и подчас почти оперным вокалом, импровизационными вставками, частой сменой тональностей, подчеркнутыми гитарными рифами, искаженным звучанием и другими звуковыми эффектами, создающими общую атмосферу ухода от реализма, простой мелодичности, на место которых вставал эксперимент и даже чувство потусторонности. Эти свойства делали большую часть английского рока 1970-х годов столь подходящим материалом для формирования воображаемых миров вненаходимости[260].

Музыка этих групп резонировала в позднесоветском контексте с чем-то, о чем большинство этих групп, скорее всего, не слишком задумывалось, — с авангардно-экспериментальной, направленной в будущее эстетикой, которая когда-то была важной частью революционной культуры и во многом оставалась важной в позднесоветский период[261]. Желание Александра думать о далеком будущем и его тяга к экспериментированию с нестандартными формами в эстетике и науке были напрямую связаны с давней экспериментальной эстетикой революционных лет. Для Александра критическое противопоставление между «лучшими примерами рок-музыки» и советскими эстрадными коллективами, исполняющими приятные и поверхностные мелодии, не являлось противопоставлением между буржуазной и коммунистической культурами. Для него оба этих вида музыки относились к двум противоположным тенденциям, обе из которых присутствовали в самой советской системе — одна тенденция была направлена в прошлое, была основана на застывших формах авторитетного дискурса и негибкой догматичной эстетики, другая тенденция была направлена в будущее, и в ней приветствовались новаторство и эксперимент.