Это было только вчера...

— Ить вправду! — подхватила бабушкино лукавство Алексевна. — Али мы из бедной семьи? Али кому должны? Мой батька у одного взял, другому отдал.

Как водится, вспоминали молодость.

— Бывало, диву даюсь, — говорила бабушка, — всю ночь сидит мать и вяжет: цок-цок спицы. Прислонится спиной к стулу, подушку под голову, и — цок-цок. «Чего оно ей не спится?», — думаю. А подкатило самой под шестьдесят, поняла, чего оно не спится.

Алексевна подробно, в деталях, перечисляла горести, отложившие морщины на ее лицо. Бабушка метала афоризмы:

— Добро, если жизнь отложит морщины на лицо. А если на душу?

Или:

— Та и дурак кашу наварэ, як пшено е.

От пятой чашки чая Алексевна разомлела, на ее кирпичном носу выступили росинки пота, маленькие глазки увлажнились, будто пила она не чай, а вино. Дина радостно подумала, как легко переносит «отлучение» от спиртного эта прожженная, как все считали, пьяница.

Чаек они попивали степенно, из блюдец, аппетитно причмокивая губами. Их тихая согласная беседа убаюкивала. И вдруг вспыхнул спор. Алексевна утверждала, что загробная жизнь существует, что умирать боязно: какова она там, вечная кара?! Бабушка, привыкшая к крутому словцу, подняла ее на смех.

— Э, помрэшь и с… не побачишь. И я таково когда-то мыслила. В церкву ходила, посты блюла. А как выкривил мне бог пальцы, да на правой, рабочей руке, потеряла я в него веру. Кабы ж такую труженицу, как я, полагалось наказывать? — Бабушка выпростала перед Алексевной свою руку с обезображенным мизинцем, с навечно согнутым безымянным пальцем.

Несчастье случилось с бабушкой через год после того, как она отдала дочь замуж. Стоял последний день масленицы. День, в который, по старому обычаю, люди идут друг к дружке прощения за грехи просить: «Прости дурной грешного!». Бабушка не сомневалась, что явится к ней свояченица, обидевшая ее. Она строгала тонкие лучинки из березы для самовара, собираясь попотчевать родственницу, да и накололась. Ночью руку раздуло, тело сделалось огненным, а наутро пальцы выкривило. Хуторяне сошлись на едином мнении: Серафиму испортила Свиридониха, известная ведьма. Накануне бабушка отчитала ее за злой язык.

Свиридониха жива и поныне. Она вдевает нитку в игольное ушко с одного прицела, хотя считается слепой, к кринице за водой ходит без палки, сама себе стирает. По-прежнему хуторяне, боясь ее дурного глаза, быстро прогоняют мимо ее дома коров.

— Можа, бог тебя наказал одним, а наградил другим, — отводя бабушкину искалеченную руку от своего лица, сказала Алексевна, бросив красноречивый взгляд на Дину…

Прошло с полмесяца. Дина задержалась в классе. Когда она поздно вечером подходила к дому, у нее перехватило дыхание. Сиротливо прижавшись к оконной раме, стояла Алексевна. Она качалась, переступая с ноги на ногу, напевала хриплым прокуренным голосом: «Ах, пожалейте вы меня, ведь я ж мужчина…»

«Пьяная!» — испуганно подумала Дина.

Дина подступила к Алексевне.

— Привет! — свистящим шепотом произнесла она. — Сколько волка ни корми, он в лес смотрит? — Как-никак она была бабушкиной внучкой. Она тоже знала пословицы.

— Д-динка! — заплетающимся языком пролепетала Коряга. — Ты поругай меня, поругай. Я любезно послушаю.

— Пошли домой! — приказала Дина.

Она не вела ее, а тащила, проклиная свою идиотскую доверчивость, свою самонадеянность («Как легко переносит отлучение от спиртного!»), свою беспечность (ни разу не позвонить в трампарк, не спросить, как она там!).

Услышав прерывистое дыхание старухи, Дина остановилась.

«Балда! Загоняла бабку!».

— Передохните уж, горе вы мое! — разрешила она. Алексевна неожиданно всхлипнула. — Она еще плачет! Вы зачем напились? Как я теперь в глаза людям погляжу? Я же за вас поручилась.

Алексевна горестно икнула:

— Мне веры нету. Я только на тебя облакачиваюсь, Динка.

— Была вам вера, была. Сами вы ее в грязь затоптали.

— Той не человек, кто пуда три грязи не съел.

— Слышала уж эту побасенку. Идемте.

— А ты на меня не кричи. Катька и та кричать не стала. Любезно так в трамвае обратилась: «Ить ужли то вы, мама?»

Дине показалось, что она оглохла.

— Какая Катька? В каком трамвае?

— Моя Катька. В моем трамвае. «Ить ужли то вы, мама?». Шляпка на ей с бумбоном, сапожки, муфта, чемодан кожаный. «Ить ужли то вы, мама?».

Господи-светы! Никак, ее Катька жива-здорова? И здесь, в городе! Дина обняла старуху за плечи:

— А что еще она говорила вам, ваша Катька?

— Много говорила: «Ить ужли то вы, мама?»

Да! Большего от нее сейчас не добьешься. Ладно, пусть проспится.

На лестнице Алексевна оттолкнула Дину, упала на порожек, по-детски всхлипнула.

— Пропала я, Динка! Не с добром она пожаловала, я ее знаю.

— Глупости. Где она сейчас?

— Дома, где ж еще? В трамвае выпытывала: «Вы на прежней квартире, мама!» Глазками по мне, что метлами, шырг, шырг. Конец всему.

— Хватит вам отпевать себя. Вставайте. Бояться родной дочери!

— Боюсь, Динка. Ить смерти и то меньше боюсь. — Поднимаясь, она несколько раз падала, приговаривая: — На одну тебя у меня вера, Динка! Ить на тебя я и облакачиваюсь. Ты не бросишь меня, а?