Это было в Краснодоне

В сером бараке тревожно захлопали двери, коридор наполнился гулким топотом кованых сапог. Патрульные отряды полицейских спешно отправлялись в город.

Окинув взглядом съежившуюся, дрожащую фигуру Почепцова, Соликовский усмехнулся:

— Можешь идти домой. Батьке привет передай. Только никуда не отлучайся. Еще понадобишься…

Почепцов испуганно затряс головой.

— Н–нет, домой мне нельзя… Они… Они меня…

— Ладно, — усмехнулся Соликовский. — Переночуешь в камере. А завтра тебе некого будет бояться…

В пустой темной камере Почепцов присел на холодный земляной пол, уткнув голову в колени. Спутанные, лихорадочные мысли беспорядочно замелькали в воспаленном мозгу. Будто в калейдоскопе, завертелись перед глазами, поплыли в розовом туманном мареве какие‑то фантастические видения…

Откуда‑то из мрака выплыло печальное женское лицо. Ласковые, грустные, давно поблекшие глаза, вокруг губ — мелкие частые складки. Губы чуть заметно шевелятся, шепчут: «Жалкий ты мой, единственный…» Мать. Она еще ничего не знает, ждет дома сына, как всегда, скорбно подперев кулаком щеку, думая какую‑то свою невеселую вечную думу…

Вдруг настойчивый скрипучий голос прошипел над ухом: «Пока не поздно, сообщи кому следует все… Немцы щедро заплатят. Проси корову, а может, и дом подарят…» Маленькие глазки воровато бегают по сторонам, на худой длинной шее жалко бьется острый кадык… А как отчим испугался, когда увидел на столе немецкие сигареты! Он все время допытывался: с кем ходишь, чем занимаешься? И всегда радовался, когда Геннадий приносил домой найденную в степи вещь — солдатский ремень, противогаз, зажигалку… А тут испугался…

Уляша… Когда она злится, у нее сразу белеет кончик носа и руки быстро–быстро начинают перебирать свисающие на грудь косы. «Ты, Геннадий, просто хотел соригинальничать. Какой же Печорин герой? Он эгоист и думал только о себе, а на окружающих ему наплевать. И ты такой же Печорин…» После того памятного сочинения на тему «Твой любимый герой» его все в школе стали называть Печориным. И Димка Фомин, друг, тоже после этого фыркал: «Тоже мне нашел героя… Ну, я понимаю, Чапаев, Суворов, Чкалов… А то — Печорин!» Сейчас к Димке уже, наверное, пришли… А Уляшу он все‑таки не выдал. Не мог, не поднялась рука написать ее фамилию…

Внезапно бешеная пляска мыслей и воспоминаний разом оборвалась, и Геннадий представил себе яркую картину: в маленькой комнатке с плотно занавешенными окнами сидят его сверстники, товарищи по школе, и Виктор Третьякевич, строгий, необыкновенно серьезный, смотрит прямо ему в глаза: «Повторяй за мной: «И если я нарушу эту священную клятву… то пусть меня покарает суровая рука моих товарищей…» Словно эхо, торжественно звучат десятки голосов: «Пусть покарает!»

…Почепцов зябко поежился. Прижавшись к сырой, шершавой стене, он в страхе закрыл глаза…

Так прошло несколько часов. Неожиданно скрипнула дверь камеры, и в квадратном, слабо освещенном проеме показалась приземистая фигура Димки Фомина. Кто- то толкнул его в спину: «Располагайся!» — и дверь снова захлопнулась.

Привыкшие к темноте глаза Почепцова хорошо различали, как Фомин, вытянув перед собой руки, сделал несколько осторожных шагов, остановился, прислушиваясь, потом, повернув голову в сторону Почепцова, шепотом спросил:

— Есть тут кто?

Почепцов промолчал, теснее прижался к стене. Димка наугад двинулся вперед, споткнувшись о вытянутые ноги Почепцова, присел на корточки, ощупал руками его грудь, шею, лицо.

— Кто, кто здесь? — И вдруг изумленно воскликнул: — Генка, ты?!

В ответ послышалось что‑то неопределенное.

— Значит, тоже? — не то обрадованно, не то огорченно воскликнул Фомин. — Били? Как же они дознались? Неужели хлопцы?.. Нет… Не такие наши хлопцы… Верно, Генка? А? Ты что молчишь?

Димкина рука снова скользнула по лицу Почепцова.

— Дрожишь весь… Замерз? Боишься? Не трусь… — Димка подвинулся поближе, зашептал: — Слышь, Генка, наши вот–вот уже здесь будут. Мы позавчера собирались у Попова… Я бегал за тобой, мать сказала — ушел ты. И вчера тебя не видно было… Ты где пропадал, а? Да что ж ты молчишь? Заболел, что ли? Дрожишь весь, а лицо горячее. Ну‑ка на вот, укройся.

Димка стянул с себя ватную стеганую телогрейку, пропитанную запахом мазута — прошлым летом он работал трактористом в пригородном совхозе, — и накрыл Почепцова.

…Эх, Димка, Димка! Если бы ты знал, каким подлым трусом, слабодушным щенком оказался этот дрожащий хлюпик, когда‑то называвшийся твоим другом!

Да, они были друзьями — крутолобый, плотный, как орешек, Демьян Фомин и болезненно–бледный, словно выросшее в подвале растение, Геннадий Почепцов. Трудно сказать, что их сдружило. Может быть, стихи — Димка очень любил их, а Геннадий слыл в школе признанным поэтом и на литературных вечерах иногда читал глухим голосом свои произведения. А может, Димке просто жаль было этого нелюдимого тихоню, и он решил взять его под свое покровительство: зная лихую Димкину натуру, никто не отважился бы обидеть Геннадия…