Это было в Ленинграде. У нас уже утро

— Хорошо, — сказал Доронин, вставая, — а теперь, прошу извинить, у меня неотложное дело… Возвращаться на ночь глядя вам нет смысла. Переночуете у нас, а завтра утром доставим на машине. Договорились?

Ночью Доронин и Нырков сидели в директорском кабинете и разговаривали о Венцове.

— Если раньше у меня ещё были сомнения, то теперь их нет. Завтра я отдам приказ об его увольнении.

Доронин замолчал и искоса взглянул на парторга.

Нырков молча сидел в плетёном кресле. На нём был ватник, подпоясанный широким ремнём с большой металлической пряжкой. На коленях лежала солдатская ушанка.

— Дело не в том, что он собирался идти на ВТЭК, — продолжал Доронин, — хотя и это достаточно характеризует его моральный облик. Мы должны беспощадно бороться со всеми, кто попытается задержать наш рост ссылками на японские традиции. Я предлагаю уволить Венцова, а потом широко обсудить его поведение.

Нырков молчал.

— Что же ты молчишь? — нетерпеливо спросил Доронин.

— Как же комбинат останется без главного инженера? — тихо и как будто нерешительно произнёс Нырков.

— Обязанности главного инженера будет временно исполнять Вологдина. Потом пришлют человека.

— Андрей Семёнович, — все так же негромко сказал Нырков. — Мне кажется, на Венцове рано крест ставить.

— Это ты Венцова воспитывать захотел? Он тебя, брат, сам перевоспитает! Для того чтобы не понимать значения зимнего лова, надо быть…

— А мы с тобой, Андрей Семёнович, сразу поняли? — тихо прервал его Нырков.

— Мы?… — Доронин запнулся.

— Ты помнишь, Андрей Семёнович, наш разговор о том, что рыбаки скучают? Разве нам тогда было ясно, в чём дело? Ведь мы зашевелились только после того, как стали поступать заявления об уходе. А где мы раньше были? Я письмо товарищу Русанову написал, да на том и успокоился.

— Ты же знаешь, что Русанов получил твоё письмо. Если бы я к нему не приехал, он сразу же ответил бы.

— Вот и тебе, — как бы не слушая Доронина, настойчиво продолжал Нырков, — прежде чем понять всё значение зимнего лова, пришлось к секретарю обкома съездить. Но ты ведь коммунист, а Венцов-то — человек беспартийный…

Доронин смущённо молчал. Он не сомневался, что Нырков, как один из инициаторов зимнего лова, примет близко к сердцу поведение Венцова и, конечно, не будет возражать против его увольнения. Но теперь дело принимало неожиданный оборот.

— Венцов, по-моему, полезный человек на комбинате, — снова заговорил Нырков. — Разве он не помог нам на судоремонте?

— Помог. А потом пытался саботировать зимний лов. Что ж, его за это по головке погладить, что ли? — с вызовом, но уже менее уверенно, спросил Доронин.

— По головке гладить никого не надо, — спокойно ответил Нырков. — Нужно… воспитывать.

Доронин встал и, чтобы Нырков не заметил его смущения, стал ходить по комнате. Он вдруг поймал себя на том, что думает не о Венцове, а о Ныркове.

В глазах Доронина Нырков оставался все тем же энергичным, исполнительным, но простоватым парнем, каким он застал его, когда приехал на комбинат. А сейчас перед ним сидел совсем другой человек. Внешне он нисколько не изменился, на лице его то и дело появлялась открытая, по-прежнему простодушная улыбка, но за всем этим Доронин чувствовал что-то новое — внутреннюю силу и убеждённость в своей правоте.

— Ладно, — грубовато сказал Доронин, усаживаясь за стол. — Я ещё раз продумаю все это дело.

— В общем, Андрей Семёнович, — твёрдо сказал Нырков, — я против увольнения. Людей надо воспитывать.

— Ладно, ладно, воспитатель, — беззлобно проворчал Доронин.

Нырков ушёл.

«Можно ли было четыре месяца назад представить, что этот парень будет спорить со мной? — думал Доронин. — Откуда у него появились эти слова, эта вежливая, но непоколебимая настойчивость? Он как будто и знать больше стал. Что он, вечерний университет марксизма окончил, что ли?…»

Доронин усмехнулся. Не было здесь ещё никаких университетов!..

Потом мысли его вернулись к Венцову, и он с удовлетворением почувствовал, что думает о Венцове спокойно, без обычного раздражения. Он боялся, что после заступничества Ныркова окончательно возненавидит главного инженера. Но никакой ненависти не было.

Доронин посмотрел на часы и снял с вешалки полушубок.

В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошёл Костюков. Он был в шинели с поднятым воротником и в барашковой шапке-ушанке.

— Куда собрался, директор? — весело спросил Костюков уже шагнувшего к двери Доронина и, не ожидая ответа, продолжал: — Я твоих планов не нарушу. Еду в колхоз «Советская родина», по дороге завернул к тебе погреться. Ох, и холод на этом Сахалине! А некоторые говорят, что здесь бананы растут… — Он хитро прищурился и подмигнул Доронину.

— Ты раздевайся, сейчас чаек приготовим, — улыбаясь, сказал Доронин, искренне обрадованный появлением этого большого, спокойного, весёлого человека, сразу заполнившего собой всю комнату. Было ясно, что Костюков завернул сюда вовсе не для того, чтобы погреться, и Доронин с интересом ждал, о чём он заговорит на этот раз.