Это было в Праге

— Вот документ за номером пятьсот девятнадцать от шестнадцатого июля сорок второго года, подписанный капитульным викарием Кратохвилом. Этот документ обнаружен в молитвеннике Худобы. Слушайте, я прочту вам кое-какие места: «Уважай президента своего государства и доверяй ему, как и тем, кому он доверяет, чтобы совместно с ним нести общее бремя управления делами нашими. Те, кто сознает свою особую ответственность перед богом и нашим любимым народом, те все более ясно и определенно указывают место нашего народа в будущем, все более мощно и настойчиво вызывают и побуждают нас с уважением и открыто работать в Германской империи, с империей и для империи, в которую мы влились; по мере сил своих мы содействовали победе и благосостоянию империи; тем самым это и наша победа, и наше благосостояние…» Я думаю, довольно? — прервал свое чтение Морава. — Это директива Ватикана. Мы говорим, что президент Гаха, лидер аграрников Беран, министры Хвалковский, Грубый и иже с ними — предатели народа, пособники фашистов, а Ватикан призывает уважать их и награждает их высшей наградой мальтийского ордена — Большим крестом. Мы проклинали имя палача Гейдриха, а журнал пражской консистории «Акта кюре» поместил некролог и соболезнование по поводу преждевременной смерти этого изувера и садиста. Как видите, пути у нас и у Ватикана разные. Ну а теперь решайте сами, как поступить с ксендзом Худобой-Соботкой? Слово за вами, товарищи.

Среди возмущенного гула голосов послышались выкрики: «Смерть предателю!», «Нет ему пощады!»

Морава поднял руку.

— Кто хочет выступить в защиту Худобы?

Гробовое молчание было ответом.

— Ян! — вызвал Морава. — Выйди вперед!

Из рядов вышел молодой парень в крестьянской одежде с автоматом на шее. Встал около Моравы.

— Что ты скажешь? — спросил его Морава.

— Смерть, — только и сказал Ян.

— Ты католик?

— Да.

— Иди. Томаш! — выкрикнул Морава. — Иди сюда!

Вышел второй партизан — с перебинтованной головой, смуглый, худой, весь обросший волосами.

— Что думаешь ты?

— То же, что и Ян и все, — ответил Томаш. — Я тоже католик. И Млада моя была католичкой.

— Понятно все, — сказал Морава. — Мнение у нас у всех одно. Предателю мы воздадим по заслугам. Возьмите его…

Глава двадцать третья

Карел Гавличек собирался на работу. Высушив на батарее промокший на вчерашнем дожде плащ, он положил в железный сундучок кусочек мыла и продукты на завтрак.

Неожиданно появилась Мария.

И лучше бы она не приходила.

— Ты помнишь Рудольфа Ветишку? — спросила она.

Хорошее дело — помнишь! Как же можно забыть этого замечательного человека?

— Ты не спрашивай, а говори, в чем дело, — ответил Гавличек.

— Товарищ Ветишка арестован.

Гавличек слушал, широко расставив крепкие ноги и опустив длинные руки. Вот и товарищ Ветишка арестован. И его ждет смерть. Никогда не выпустит гестапо из своих рук такого человека.

Вспомнилась ночь под Новый год. Ветишка, Гавличек и Лукаш слушали у радиоприемника гимн Советского Союза. Ветишка рассказывал о Москве, которую Гавличек никогда не видел.

— Что сказал Ярослав? — спросил Гавличек Марию.

— Надо усилить борьбу, надо непрерывно умножать удары по врагу. Немцы должны понять, что нас не сломишь ничем…

Шел проливной дождь.

Между станционными путями расползались лужи. Яма у поворотного круга до края наполнилась водой. Железнодорожники бродили по участку с накинутыми на голову капюшонами, с их плащей обильными струями обегала вода.

Смеркалось. А дождь все лил и лил, и сквозь его плотную завесу уже трудно было различить очертания станционных построек, фигуры сцепщиков, стрелочников, составителей поездов.

В половине восьмого Слива и Гавличек вывели из депо экипированный танк-паровоз и поставили его в голову состава. Теперь они снова вдвоем водили поезда из Праги на запад, но Зденек уже не спускал глаз со своего помощника и следил за каждым его движением. Сколько ни пытался Гавличек склонить Зденека на свою сторону, напуганный машинист и слушать ничего не хотел.

Во время последнего рейса Зденек сказал Гавличеку:

— Из тебя человека никогда не выйдет. Как был ты помощником, так им и подохнешь. Паровоза ты не получишь. У тебя в голове не тот ветерок дует. Я вот начал мальчишкой на побегушках, а поднялся до машиниста. А ты…

Гавличек сказал с досадой:

— Эх ты, Зденек! До сих пор не понял: чем выше ты сейчас поднимаешься по работе, тем ниже падаешь как чех.

Слива разразился бранью.

Сегодня он был зол, как черт. Ругал все подряд — погоду, начальство, железнодорожные порядки.

Гавличек молчал. Его не оставляла мысль о Ветишке.

«Прежде всего быть честным человеком, — вспоминал он слова Ветишки, — а потом уже чехом. А каждый честный человек не может оставаться в стороне от борьбы с врагами всего честного».

Гавличек спустился с паровоза, обошел его вокруг, дошел до половины состава. Состав был нагружен самоходными пушками, бронетранспортерами, прожекторами. На каждой тормозной площадке торчали два эсэсовца. Состав направляли в Словакию. Там восстание в разгаре.