Это было в Праге

— А я тоже один не могу. Все крутится перед глазами, точно на карусели сижу.

Морганек преувеличивал. Он не хотел оставлять Антонина одного. Он бы и сам остался у него, но у Антонина не было ни рюмочки.

— Да заночуй у меня, — сказал Антонин.

— Ну да!.. Я же на машине. Какой же ты друг, если отпускаешь меня навстречу коварной смерти! Вот сяду за баранку, да так газану, что чертям тошно станет. А завтра узнаешь, что и костей моих не собрали.

— Ладно, — сдался Антонин и встал. — Поедем. Только машину поведу я. — И подумал: «Оно и лучше… тяжко одному».

— Вот это я люблю! — умилился Морганек. — Понеслись как ветер!

Они поехали не в гараж, а на старую квартиру Морганека. Машину загнали во двор. Антонин уже собирался распрощаться с другом, но тот уговорил его зайти. Оказывается, у Морганека было к Антонину секретное дело.

Первое, что сделал Морганек, войдя в комнату, — достал из тумбочки бутылку коньяку и поставил ее на стол.

— Совершенно лишнее, — запротестовал Антонин. — Я пить не буду, а тебе вполне достаточно и того, что ты выпил.

— Это как сказать, — возразил Морганек, ставя на стол брынзу и соленые помидоры. — Ты у меня только попробуй не выпить.

Антонин посмотрел на часы: в его распоряжении оставалось еще тридцать пять минут. Оглядев полутемную комнату Морганека, он сказал:

— Эх ты чучело! Директор автобазы, да еще какой автобазы, а живешь чуть не в подвале. Что тебе мешает переменить квартиру? Помочь тебе?

Морганек наполнил коньяком два стакана.

— Ради бога не помогай. Я отсюда не съеду. Ни за что не съеду. Во-первых, когда-нибудь на этих дверях повесят мемориальную доску. Ведь тут скрывался Лукаш, а он, ей-ей, скоро станет министром. Во-вторых, здесь познакомились мы с тобой. В-третьих, тут перебывали все подпольщики. Ну а если оставить события исторические, то мою комнату знают девчата почти всей Праги. Это же не шутка! Девчата — народ консервативный, легко привыкающий — придут, а меня тут нет. Ого! Во всей Праге переполох будет.

Последний довод заставил Антонина улыбнуться.

— Бери, дружище! — сказал Морганек, поднимая стакан. — Выпьем за тех, кто бывал здесь, у Морганека, и кого теперь нет. За тех, кто сложил в борьбе свою голову. За Марию Дружек! За Яна Блажека! За Иржи Мрачека! За старика Вандрачека! Пей!

Антонин смотрел на стакан, налитый доверху. Все, что сказал Морганек, мгновенно перенесло его на пять лет назад. Перед глазами, как живые, встали боевые друзья, ушедшие из жизни. Да, он выпьет в память этих беззаветных патриотов.

— А ты помнишь Стефанека? — спросил он, беря стакан.

— Конечно, помню. И знаю, что он умер в позапрошлом году, — сказал Морганек.

— И за его память тоже, — сказал Антонин и, приложив стакан к губам, опорожнил его до дна.

Он сразу почувствовал, как жгучий огонь прошел по всему телу и хмель ударил в голову. На сердце стало легче.

— А теперь послушай, — заговорил Морганек, снова наливая коньяк. — У меня на базе завелся дрянной человечишко. Очень дрянной. И тебе следует им поинтересоваться. Все время он сует мне палки в колеса. Автохозяйство развалил, выступает против соревнования, под шумок сбывает запасные детали частникам, навербовал в гараж всякой сволочи.

— Фамилия его? — спросил Антонин.

— Богуцкий.

Антонин вынул записную книжку и записал фамилию.

— А зачем же ты его держишь?

— Как — держишь? Я его выгнал.

— Чего же тогда морочишь мне голову?

— Все равно поинтересуйся. Найди его и поинтересуйся. Это такой тип, что везде пакостить будет.

Антонин взглянул на часы: стрелка подошла уже к одиннадцати. Он резко вскочил, но ноги отказались служить, и Антонин мешком сел на прежнее место.

— Хотел меня у себя оставить, а теперь ты у меня спи, — рассмеялся Морганек. — Дошел ты, брат, до точки.

Глава двадцать первая

1

У подножия богемских гор — тишина. Толстостенный каменный дом, сохранивший свое старое поэтическое название «Терезия» (это слово было выведено на сохранившейся еще эмалевой доске, прикрепленной к воротам), имел вид суровый и угрюмый. Большой сад, окружавший дом, равно как и лес в горах, давно сбросил с себя летнее убранство и готовился к зимнему покою. Серо-зеленый мох и плющ, потерявший листья, покрывали облицованный темными гранитными плитами фундамент дома. Пустынный двор, безлюдный сад и тишина наводили на мысль, что этот благодатный земной уголок необитаем. Но из узких стрельчатых окон дома, забранных изнутри решетками, сквозь тяжелые драпри тонкими полосками просачивался яркий свет; в небольшой будке у ворот дремал часовой; в служебной постройке, в глубине сада, постукивал движок, дающий электрическую энергию вилле и стационарной радиостанции.

Нет, вилла жила. Жила своей полной своеобразной жизнью, наглухо скрытой от посторонних глаз.

Борн сидел в кабинете, обставленном тяжелой палисандровой мебелью, когда ему принесли расшифрованную радиограмму: «Через известное вам лицо угроза провала „Дравы“ устранена».