Это история счастливого брака

Конгрегация «Сестры милосердия» была основана Кэтрин Маколи в Дублине. Она осознавала нужды бедных женщин и девочек и использовала свое солидное наследство, чтобы организовать для них общину «Дом милосердия»; свои монашеские обеты она принесла в 1831 году. Посвятить жизнь Богу – это одно, но выбор ордена, как мне кажется, сродни решению, к каким примкнуть войскам. Сухопутные? ВМФ? Доминиканцы? Со стороны вроде бы никакой разницы – служба и служба, – но повседневная жизнь в каждом случае протекает совершенно по-разному. «Сестры милосердия учили меня в школе», – говорит сестра Нена.

Я киваю. Они и меня учили. Среди них была сестра Нена.

– И никто никогда мной не манипулировал, – говорит она в их защиту. – Я восхищалась ими, их добротой.

Я провела с «Сестрами милосердия» двенадцать лет, и за все это время ни мне, ни кому-то из моих одноклассниц ни разу не предлагали примкнуть к ордену. Монахини не занимались вербовкой, что, возможно, объясняет, почему их ряды редеют. На чем они и правда настаивали, так это на необходимости прислушиваться: у каждой из нас есть уготованное Богом предназначение, и если мы будем внимательны и честны с собой, нам откроются Его намерения. То, что вы услышите, может вам не понравиться. Вы можете подумать, что от вас просят слишком многого; впрочем, а какой выбор? Раз уж вам открылась воля Божия, нужно быть законченным глупцом, чтобы воротить нос. Когда я училась в католической школе, не имела ничего против того, чтобы стать монахиней, матерью, женой, но стоило мне закрыть глаза и прислушаться (прислушиваться можно было где угодно – в часовне, на уроке математики, во время баскетбольных матчей – нам было сказано, что ответ может прийти в любое время), голос, который я слышала, из раза в раз повторял: будь писателем. И не важно, что профессия писателя для воспитанниц в принципе не рассматривалась как вариант. Я знала, что в моем случае это правда, и в этом смысле считала монахинь неоценимыми примерами. Меня, в конце концов, воспитали женщины, которые, если разобраться, были беглянками, проигнорировавшими строжайшие предупреждения своих отцов и братьев следовать их ясным инструкциям. Они проводили жизнь в работе, посвятив себя без остатка своей вере; то же самое намеревалась сделать и я. Существование монахинь отстояло не так уж далеко от той странной жизни, которую я себе воображала, хотя прямого отношения к Богу мое служение не имело.

* * *

В годы постулата и новициата сестра Нена часто переезжала – Мемфис, Цинциннати, Ноксвилл, – завершая образование и исполняя послушания. Когда я спросила ее, в какой момент она перестала носить облачение, ей пришлось задуматься. «В 1970-м?» У нее густые, вьющиеся, коротко остриженные седые волосы. «Мне нравилось облачение. Если завтра нам скажут, что мы должны снова его носить, я не буду возражать. Только не эту штуку вокруг лица. Они были так накрахмалены, что причиняли боль. – Она касается щеки при этом воспоминании. – Летом во всей этой амуниции было так жарко, ты не представляешь. Но если становилось слишком жарко, я просто приподнимала подол».

Она вернулась в Нэшвилл где-то в 1969-м, чтобы преподавать в Академии Святого Бернарда – примерно тогда же я приехала из Калифорнии и в конце ноября пошла в первый класс. Тогда-то наши жизни впервые пересеклись: сестра Нена, тридцати пяти лет от роду, и Энн, которой почти шесть.