Это как день посреди ночи

Я поехал в Оран, в прекрасный квартал, где раньше жил дядя. Может, мне хотелось вернуться в те времена, когда я учился в школе, набраться опыта, а потом, вооружившись предостережениями жизни и знанием ее тайн, вернуться в настоящее непорочным телом и душой, обладая массой возможностей и мудростью не растратить их впустую… Дом дяди бальзам на рану не пролил. Выкрашенный зеленой краской, с новой массивной входной дверью, запертыми ставнями на окнах, но без бугенвиллей на стене ограды, он показался мне совершенно чужим. И я ни разу не услышал ни одного моего детского крика…

Я постучал в дом напротив. Открыла мне не Люсетта. «Она переехала, – сказала какая-то незнакомка. – Нет, адреса ее у меня нет».

Вот невезение!

Я кружил по городу. Над футбольным стадионом поднимался многоголосый крик, но ему не удавалось заглушить глухой ропот моей души. В Медина Дж’дида – негритянской деревне, где когда-то, впоследствии загнанные в гетто, жили арабы и кабилы, кожа которых была даже белее, чем у европейцев, – я устроился на террасе кафе и стал пристально вглядываться в толпу, фланировавшую по площади Тахтаха, уверенный в том, что в конечном счете увижу в ней призрак отца в неизменном плотном зеленом пальто… Белые бурнусы смешивались с обносками попрошаек. Мир восстанавливал складывавшийся столетиями уклад – базары, бани, лавчонки, крохотные мастерские ювелиров, сапожников и изможденных портных. Медина Дж’дида даже не думал опускать руки. Этот квартал, мусульманский и арабо-берберский до мозга костей, пережил холеру, отречение от веры, вырождение и упадок. Укрывшись за мечетями и выстроенными в мавританском стиле стенами, он боролся с бесчестьем и нищетой, стремился к достоинству и доблести, был прекрасен, несмотря на зревший в его недрах гнев, гордился своими ремесленниками и легендарными воровскими шайками, такими как «С’хаб эль-Баруд». Еще одной его достопримечательностью были ракбы – всенародно почитаемые разбойники, обладавшие поистине рокамболевским шармом, очаровывавшим ребятню и легкодоступных женщин, и взявшие под свою защиту местную бедноту. Как раньше я мог обходиться без этой частички своей души? Мне нужно было регулярно сюда приезжать, зализывать раны и ковать уверенность в себе. На какой язык нужно было перейти теперь, когда мы с Рио-Саладо перестали друг друга понимать? Я с удивлением обнаружил, что постоянно себе лгал. Кто я был в родном городке? Жонас или Юнес? Почему, когда мои друзья хохотали от всей души, я всегда немного колебался, прежде чем засмеяться вместе с ними? Почему меня никогда не покидало ощущение, что я должен бороться за право находиться среди них? Отчего испытывал чувство непонятной вины, когда на меня устремлял свой взор Желлул? Может, меня просто терпели, взяв к себе и приручив? Что мешало мне в полной мере быть собой, воплощать мир, в котором я жил, отождествлять себя с ним? Почему я отворачивался от своих? Тень. Я был всего лишь тень, нерешительная и ранимая, падкая на упреки и инсинуации, которые я сам же порой и выдумывал, как сирота, обращающий больше внимания не на любовь приемных родителей, а на допускаемые ими оплошности. В то же время, пытаясь оправдаться в глазах Медина Дж’дида, я спрашивал себя: не продолжаю ли лгать себе и дальше, не бегу ли от ответственности, сваливая собственную вину на других? Кто повинен в том, что мне не досталась Эмили, выскользнув буквально из рук? Рио-Саладо? Мадам Казнав? Жан-Кристоф? Симон? В конечном счете главная ошибка заключалась в том, что мне не хватало смелости отстаивать собственные убеждения. Я мог находить какие угодно оправдания, но они все равно ни в коей мере не доказывали мою правоту. В действительности я потерял лицо и теперь искал вместо него маску. Подобно обезображенному уроду, я прятался за бинтами, позволявшими смотреть на мир, но при этом скрываться от общества. Я тайком подсматривал за правдой других людей и злоупотреблял ею, чтобы дистанцироваться от моей собственной.

При виде площади Тахтаха клещи, державшие меня мертвой хваткой, немного разжимались. Гуляющие по ней толпы народа отвлекали от неприятных мыслей, а танцы торговцев водой избавляли от мигрени. Эти торговцы напоминали сказочных персонажей, красочных и бессмертных. Позвякивая колокольчиками, в огромных цветастых шляпах, которые ветер так и норовил сорвать у них с головы, с бурдюками наперевес, они кружили по площади в своих кричащих костюмах, наливая в медные стаканчики прохладную, подкрашенную можжевельником воду, и прохожие пили ее, будто волшебное зелье. Я с удивлением поймал себя на мысли, что пытаюсь глотать, глядя, как другие утоляют жажду, улыбаюсь, когда продавец воды совершает очередное па, и хмурюсь, когда какой-нибудь жадина портит ему настроение…

– Вы уверены, что у вас все в порядке? – вернул меня к действительности гарсон.

Я ни в чем не был уверен.

Да и потом, почему бы ему не оставить меня в покое?

Когда я неохотно встал и вышел, гарсон недоуменно посмотрел мне вслед. И только в европейском городе я понял, что ушел, не оплатив заказ…