Это лишь игра (СИ)

– Нет! Нет, конечно, нет! Это все глупые сплетни. Можешь и у Петьки спросить…

Она не врет, но почему-то смущается, даже опять слегка краснеет. Несколько секунд молчит, затем вспоминает.

– Теперь я спрашиваю.

– Вперед.

– Что вы наговорили про меня Соне Шумиловой?

Час от часу не легче. Потому что если Чернышова я вывел намеренно, то с Шумиловой вышло вообще случайно и по-идиотски.

– Да она просто… – начинаю я и замолкаю на полуслове. Потому что натыкаюсь взглядом на мать.

Она так и продолжала меня преследовать всю прошлую неделю. Каждый раз, когда я выходил из школы и шел к машине, она маячила где-то поблизости, подавала знаки. Выглядывала то из-за дерева, то из-за фонарного столба, махала рукой, иногда окликала. Я делал вид, что не замечаю ее.

Не знаю, почему я до сих пор не рассказал про нее отцу. Он бы уже подсуетился и опять выдворил её из города, как семнадцать лет назад.

– Герман! – зовет она. И теперь ее замечает и Третьякова. Смотрит на нее с любопытством.

– Просто идем дальше, – говорю ей. – Не надо так пялиться.

– А кто это? Просто я ее уже видела.

Смерив ее взглядом, отвечаю:

– Это моя мать.

31. Герман

– Мать? – ошарашенно переспрашивает Третьякова, округлив глаза. А они у нее и без того огромные. – Это твоя мать?

И снова оглядывается. Правда тут же спохватывается:

– Ой, извини…

С минуту мы идем молча. Но, чувствую, ее распирает. И наконец она не выдерживает:

– Это, конечно, не мое дело, но она же тебя звала… Почему ты прошел мимо?

– Не знал я, что ты такая любопытная.

Она тут же густо краснеет и не сразу придумывает, что ответить.

– Это не любопытство, – говорит наконец. – Это удивление.

– Что тут удивительного? Она мне чужая. Я не хочу с ней разговаривать. Мое право.

– Но она же твоя мама… она пришла к тебе, звала тебя. И она тут не первый раз. Я и раньше ее видела. А ты делаешь вид, что ее не замечаешь. Это жестоко.

Я пожимаю плечами, мол, думай, что хочешь. Но неугомонная Третьякова не отступает.

– Я, конечно, не знаю, какая у вас ситуация, но это же твоя мама… – повторяет она. – Это неправильно! У меня просто в голове это не укладывается.

– Послушай, Третьякова, – разворачиваюсь к ней. – Семнадцать лет эта мама жила в свое удовольствие, болталась черт знает где и с кем, а теперь вдруг нарисовалась. Все это время ей было плевать на меня, а теперь мне на нее плевать.

– Но ты же был за границей…

– Я уже два с лишним года как вернулся, – отвечаю и иду дальше, она семенит рядом. Молчит. Впрочем, недолго.

– Ей что-то нужно? Зачем-то же она приходит…

– Понятия не имею.

– Неужели ты даже ни разу не спросил? – снова распахивает свои глазищи. Утонуть в них можно.

– Один раз спросил. Сказала, что посмотреть на меня, – почему-то все еще отвечаю я на ее дурацкие вопросы.

– Она каждый день приходит на тебя просто посмотреть… А ты… Это же… У меня слов нет…

Я перевожу взгляд на Третьякову. Глаза у нее блестят еще больше, чем обычно. Словно подернуты слезами. В груди шевелится раздражение: мало того, что лезет не в свое дело, так еще и мелодраму устраивает. Но вслух говорю совсем другое:

– Что я? Смотреть я ей не запрещаю.

– Но ей же так хочется поговорить с тобой…

– Это не мои проблемы.

Как-то незаметно мы уже дошли до того самого барака, где живет Третьякова, и остановились у ворот.

– У тебя каменное сердце, – со скорбным видом сообщает она.

У меня вырывается смешок, настолько нелепа и пафосна эта сцена. Но я отвечаю в её же духе:

– Нет, Третьякова. У меня его вообще нет.

Она смотрит на меня со смешанным выражением. И сейчас в ее глазах я вижу одновременно и любопытство, и немой упрек, и недоумение пополам с ужасом. Ну и жалость к моей матери тоже никуда не делась.

– Почему ты такой? Что с тобой не так?

– Какой – такой? – с усмешкой спрашиваю я, уже не испытывая раздражения. Наоборот, мне стало интересно. У нее лицо – как открытая книга. Все чувства, все мысли отражаются моментально.

– По-моему, ты стараешься казаться хуже, чем ты есть.

– Десять минут назад ты сравнила меня с дьяволом, а теперь утверждаешь, что я не так плох, как кажусь… Нет, Третьякова, я не стараюсь казаться ни лучше, ни хуже, ни как-то еще.

– Я не тебя сравнила, а то, как ты иногда поступаешь. Подбиваешь людей на дурное. Да, вроде и не заставляешь. И, как ты говоришь, даешь выбор, но… ты ведь заранее знаешь, кто на что поведется.

– Но не я ведь делаю людей такими. Твой Чернышов всегда был завистливый и трусливый. Теперь и ты это знаешь. Кстати, он извинился? Покаялся слезно?

Я, конечно, спрашиваю это с насмешкой, но мне интересно другое: простит она его или нет.

Третьякова тут же скисает. Значит, не извинился. Даже на это не хватило духу.

– Нет, – тихо подтверждает она.

– А если извинится? Простишь? – ловлю себя на том, что жду ее ответ даже не с любопытством, а с напряжением.

– Что значит – прощу? – переспрашивает она. – Я приму его извинения, если он… если когда-нибудь он попросит прощения. Но дружить мы уже никогда не будем.

В ее лице вновь проступает болезненное выражение.

– Не велика потеря, – пожимаю плечами. – Ладно, мне, пожалуй, пора.