Это мой город

Господи, какой она казалась далёкой – Лодочная… Почти другой конец города!..

Мама, как боевой офицер-фронтовик имела право без экзаменов поступить в институт. И для начала поступила в Университет на журналистику. Однако через несколько месяцев сообразила, что это не для неё и отнесла документы в медицинский.

Я и сегодня не понимаю, как ей удалось его закончить. До сих пор помню как гремит наше главное богатство – трофейная зингеровская швейная машинка с ножным приводом. Мама по ночам шила платья, которые мы днём с тётей Катей продавали на базаре, который находился в конце Красноармейской, и на котором в обмен на платья, по коммерческой цене можно было купить хлеб, молоко, картошку, квашеную капусту – основной рацион минчан…

Зингеровскую машинку, кстати, мама решилась продать, когда я заканчивал Университет (факультет журналистики, кстати). Папа за памятник Ленину в Бобруйске получил большие деньги и мама устроила сногсшибательный ремонт в нашей квартире на Московской, где мы жили с 1950 года, выбросила всю старую мебель – железную супружескую кровать с панцирной сеткой, побитую осколками, самодельный буфет, смастерённый знакомым столяром, бамбуковые этажерки, кадки, в которых росли фикусы и огромная китайская роза и на их место поставив безумно модные “хельги” и полированные шкафы из ДСП. Тогда же решилась судьба швейной машинки. Мне было поручено свезти её в мебельную комиссионку, что я и сделал, сообразив, что пару рублей с этой трансакции совершенно запросто будет зажилить.

Увы!.. Бывшая и, пожалуй, сегодняшняя неслыханная ценность – трофейная швейная машинка с золотыми буквами “Singer” в те времена не представляла никакой ценности и в комиссионку её не приняли, не удалось мне её сменжевать и частным образом… Я плюнул и оставил её в магазине бесхозной…

Когда сказал об этом маме – она заплакала…

Почему заплакала я понимаю только сейчас…

ГЛАВА 2

В 1971 году, когда я вступил в первый из моей коллекции творческих Союзов – членом которых я являюсь – Союз художников, мы с папой вдвоём были делегатами Съезда. Съезд художников проходил в клубе Дзержинского. Папа сидел в кресле и всё время поглядывал на потолок…

Потом, неожиданно сказал,–

– Никогда не думал, что он провисит так долго…

В те времена, когда мы жили на Красноармейской и папа «работал у военных» главным скульптором Белорусского военного округа признаком хорошего вкуса считалось украшать фасады и интерьеры зданий богатой лепниной. Вот этим он как раз и занимался, возглавляя «бригаду-гоп», в которую входили все наши родичи – эдакий семейный подряд. Понятия о том, как делается вся эта подвесная красота никто не знал. Папа рассказывал, что только через пару лет он сообразил, что все подвесные украшения можно «вытягивать» с помощью шаблонов, а до того всё лепил вручную и клуб Дзержинского был одним из первых его объектов.

Рассказывал о том, как однажды в актовый зал, в котором он со своей семейной бригадой присобачивал к потолку лепнину вошёл Цинава. Маленького роста, пучеглазый он долго стоял, вертя головой, потом спросил, сколько папа зарабатывает. Услыхав ответ, фыркнул и заявил, что скульптор получает больше чем он – Министр госбезопасности, но, тем не менее, зауважав, позвал в свой кабинет, чтобы похвастаться своими красотами… Как всегда, объекты повышенной ответственности, в данном случае кабинет министра, оформляли не местные, а московские спецы, к тому же, видимо, не гражданские, хотя и в штатском…

По папиному рассказу кабинет Цинавы был ужасен – огромные розетки с цветами и фруктами, Купидоны и т.д., и т.п.

– Ну, как!?.. – спросил Цинава.

Папа возьми и ляпни,–

– Для борделя в самый раз!..

Цинава набычился, но сказал,–

– Ладна, иды…

Неделю в нашей четырёх комнатной квартире стояло гнетущее ожидание чего-то ужасного…

Потом как-то отлегло…

Рассказывают, что в тот же день страшный министр МГБ приказал содрать всех Купидонов, но папу почему-то не тронул…

Меня, как и всех пацанов того времени, взрослые не очень-то посвящали в то, что хорошо знали и понимали сами – вольные разговоры не велись, некоторые темы не обсуждались даже шёпотом, на кухне… Даже в постели… Если бы они случались, наверняка я бы что-то услыхал, моя кроватка стояла через ширму от побитой осколками железной кровати родителей и по ночам я слыхал много чего не предназначенного для ушей маленького мальчика…

Впервые я столкнулся с тем, что не всё в порядке в «датском королевстве» только в 1953 году, когда умер Сталин…

Мы уже два года жили в новой квартире на Московской, я учился во втором классе 1 школы, которая и сейчас расположена на улице Чкалова…

Помню, как билась в истерике наша учительница Нина Георгиевна, как испуганно и безнадёжно молчал класс… Помню, как ревели гудки всех заводов и словно чёрные свечи стояли замершие на улицах люди…

В простенке между окон, что бы не было видно с улицы, папа и мама, держась за руки, глядели друг на друга какими то совершенно сияющими глазами…

Такими глазами, что я, мерзавец, подумал: «Наверно мои папа и мама враги народа… Как можно улыбаться, когда умер Вождь»…