Это моя собака!

Это моя собака!

***

Утром 11 марта 1926 года в доме Шеслеров состоялся неприятный разговор. Отец зачитал заголовок утренней газеты и констатировал, что налог на содержание домашних животных все-таки был повышен. Ни одна акция, ни один протест не помог предотвратить это, и над старенькой Данке, смешной помеси бигля и болонки, нависла угроза усыпления. Ее прокорм, налог на ее собачью душу, были непосильны Шеслерам. Старший сын, Генрих, уже давно вырос из своей одежды, а одежда отца висела на нем, как на пугало, поэтому матери приходилось раз в год пришивать к рукавам пиджаков и рубашек по лоскуту, чтобы они хотя бы закрывали запястье и не позорили сына. Курт, шестилетняя радость родителей, уже стоптал ботинки, когда-то принадлежавшие Генриху, потихоньку стал косолапить, загибая стопы вовнутрь, чтобы не натереть пальцы. Долг за дом рос, и лечение отцовской язвы у доктора Ройдта постоянно откладывалось: «Денег нет, денег нет».

– А помните, она переболела чумкой? – говорил отец тихим, сговорщеским голосом. – У нее один глаз слепой. Сколько ей лет? Ты помнишь?

– Тринадцать, – вздохнул Генрих. – Как время пролетело. А помните, как она за колбасу танцевала? Она очень хорошая, пап. Можно придумать что-то?

– А помните, как у Франца гнила пятка, он ее сметаной помазал, чтобы Данке ее зализала? – улыбнулась мама. – Кстати говоря, что теперь с этой пяткой, не знаете? Он так верил в целебное свойство собачьей слюны!

– Да, хорошая собака, – сказал отец и встал. – Хорошо пожила. У них как считают, год за семь же? Ох, сколько же ей, старушке, – он помолчал, качаясь с пятки на носок, и продолжил глухим нерадостным тоном, постоянно сжимая губы. – Мерзкий, мерзкий налог. Но давайте не будем медлить, пока Курт спит… я отведу. Скажете, что отвез Францу опять зализывать пятку. Ну, придумаете.

– Как он будет переживать, он так ее любит, – мать посмотрела на старшего сына, который хмуро смотрел в пол и сжимал каждый палец до хруста. Она положила руку ему на плечо. – Генрих, малыш, подумай. Мы с папой тоже не хотим это делать, но это очень дорого. Она старенькая, долго пожила. Я надеюсь, это не больно? – спросила она мужа, пытаясь скрыть дрожание в голосе. Глаза предательски слезились. – Правда не больно? Боже мой, какой ужас творится. – Генрих рывком поднялся со стула и отошел к окну, где нервно вытер нос. – Генрих… Попытайся успокоиться. Я прекрасно понимаю, что тебе жалко Данке, но нам тоже жалко…

– Я понимаю, – ответил тот и снова вытер нос. – Давайте побыстрее.

Дверь открылась. В проеме появился плачущий Курт, держащий под лапы Данке, которая, раскрыв пасть, шумно и радостно дышала. Она совсем не сопротивлялась, хотя поза была неудобной, и с гордостью показывала свое рыжее брюхо – единственное рыжее пятно на ее черном теле.

– Это моя собака! Не трогайте мою собаку! – крикнул Курт и заплакал навзрыд. – Зачем вы хотите от нее избавиться? Она умница! У меня в копилке есть деньги. Я сам буду за нее платить, раз вы ее не любите! А вообще я уйду из дома, уеду подальше. Мы будем жить одни! Вот так!

Слезы заволокли глаза, щипали их и капали на пол. Данке крутанулась, пытаясь лизнуть мальчика, и тот отпустил ее. Он вытер глаза, сел на пол и стал гладить вьющуюся около него собаку. Та прыгала ему на ноги, царапала их, кидалась в лицо, облизывая щеки, видимо, пытаясь развеселить маленького хозяина, но тот плакал сильнее. Мама подбежала к сыну, хотела утешить, но тот соскочил с места с криком: «Не трогайте меня!» и, схватив Данке в охапку, убежал к себе в комнату.

Три дня Курт не разговаривал и не отходил от собаки ни на шаг. Гулять выводил ее обычно отец, прямо перед работой, но Курт не позволял теперь ему делать это. Он ставил будильник, просыпался и шел гулять вместе с отцом. Вернувшись, он вытирал ее лапы, снимал ошейник и вел в свою комнату, куда уже перенес все любимые вещи Данке – мячик, миску и подстилку.

Вскоре медлить уже было невозможно. Слезы Курта в любом случае были необратимы, и Данке решили увезти почти на рассвете, когда он точно будет спать.

Генрих осторожно открыл комнату, тихо позвал Данке, которая, стуча когтями по полу, послушно выбежала навстречу. Тот взял ее на руки, пытаясь не обращать внимание на собачью невинную радость, и вынес в коридор к отцу.

– Ну, все, все, – сказал тот торопливо, надевая ошейник. – Гулять, Данке.

Замок щелкнул. Данке заюлила около дверей. «Куда ты торопишься, дурочка», – подумал Генрих, смотря на черное лохматое тельце и мутный сине-серый глаз своей собаки.

– Подожди, – попросил он, не уверенный, что сдержится и встал на колени. – Данке, девочка, иди сюда, – Данке обернулась, подбежала к Генриху и ткнулась мокрым носом в его руки.

В груди у него что-то заболело. Точно не своими руками он стал гладить ее по голове. Данке встала на задние лапы, уперлась передними хозяину в грудь и стала лизать ему лицо.

– Хорошая собачка. Ты хорошая собачка, правда, Данке?

– Генрих, хватит, – нервно сказал отец, и потянул за поводок. – Гулять, Данке.

– Вы куда?.. Это же моя собака.