Это мужской мир, подруга!

– Кажется, это здесь, – он открыл окно и показал мне на зеленый, окруженный бетонным забором квартал. Забор ничем не отличался от любого бетонного ограждения, он был таким же, как на любой стройке. Многие коттеджные поселки, где жили мои знакомые из прошлой жизни, были обнесены точно такими же. Из-за забора, обмотанного сверху колючей проволокой, виднелось несколько зданий белого, хотя скорее грязно-серого кирпича. На территории колонии было много деревьев. Тополя, липы, кажется, березы – высокие, шумные, еще не сбросившие листву, – деревьям тут, в колонии общего режима, было хорошо. Они не чувствовали себя пленниками.

– Вы к кому? – поинтересовалась полноватая высокая женщина в военной форме, когда мы зашли в проходную. Сама процедура была такой же, как и в московских местах лишения свободы, где я уже успела побывать. Разве что тут, в Самаре, очереди не было никакой. Через какое-то время формальности были пройдены, документы сданы, часы, ключи, телефоны – тоже. Разве только сигареты оставили, хотя зажигалку все же отобрали. Теперь в качестве диктофона осталась только я и мой пухлый исписанный блокнот. Мы прошли на территорию, приятно поразившую меня. Яркие блики солнца скользили по листве, по стенам уютно укрывшихся под деревьями домиков. Маленькие, двух-трехэтажные здания были украшены плакатами типа «Осужденная, помни, тебя ждут дома».

– Это что, такая агитация? – спросила я, продолжая вертеть головой.

– Ну да, – кивнул Журавлев, не отставая от нашей сопровождающей. Она, кстати, посматривала на меня недобро, но ничего не говорила.

– Тут так спокойно! – поразилась я, пройдя в глубь территории колонии.

Действительно, тут не было ничего похожего на грязные гадюшники СИЗО. Скорее то, что я видела перед собой, напоминало старый советский пансионат или пионерский лагерь. Около подъездов стояли деревянные лавочки, покрашенные в зеленый цвет, росли цветы. Анютины глазки, бархатцы, маргаритки. Зеленая трава была аккуратно подстрижена. Мимо нас то и дело проходили женщины в легких серо-голубых платьицах и голубых косынках. При виде нашей сопровождающей они останавливались и вытягивались в струнку, застывали на несколько секунд, пока мы не проходили мимо. И все это было таким умиротворяющим, все, кроме, пожалуй, лиц. Лица этих женщин в голубых косынках заставляли меня вспомнить, что я все-таки совсем не в санатории. Без единого грамма косметики, глаза враждебные, лица насупленные. Они медленно провожали нас глазами, и в этих глазах плескалась ненависть.

– За что они тут все сидят? – спросила я, понимая, что вопрос этот звучит глупо и некорректно. Но наша сопровождающая, к моему удивлению, ответила:

– В основном за наркотики.

– Все? – поразилась я.

– Почти. Так или иначе. Кто-то их продавал, кто-то грабил, чтобы их получить. Это ж такая зараза! – Сопровождающая покачала головой и умолкла.

Я хотела было спросить у шефа, а как наша Даша, тоже... Но он только посмотрел на меня строго, и я сразу заткнулась. Через несколько минут мы пришли к какому-то зданию, где нас провели в просторную и никем не охраняемую комнату со столами и стульями.

– Это их комната отдыха. Тут проходят встречи и разные лекции, – сказал Журавлев. Видать, понял, что мне интересно до ужаса. Ощущение пионерского лагеря не проходило. Мы сидели и ждали, а за окном осужденные ходили, разговаривали, громко хохотали и курили. Нормальные люди на самом деле. Нормальные женщины. И на наркоманок они, кстати, похожи не были. Почему они все же здесь?

– Максим Андреевич? – раздался голос в дверях.

Я обернулась и обомлела. На меня (и на Журавлева, конечно) смотрела девушка невероятной красоты. Густые, по плечи, черные волосы были видны из-под этой дурацкой голубой косынки, упавшей с головы на плечи. Густые черные брови обрамляли невероятно большие зеленоватые глаза. Кожа у осужденной была белее снега, а губы, как у Анжелины Джоли, алые и большие.

– Дарья Матвеевна, – кивнул Максим Андреевич. – Проходите, присаживайтесь.

– А... это?

– Это моя помощница, Вероника. Она будет делать пометки, – пояснил он.

Дарья посмотрела на меня в упор, я отметила, что глаза у нее какие-то... больные, что ли? Безумно красивые, но усталые. Губы, когда она подошла ближе, оказались искусанными чуть ли не в кровь. Ногти на руках грязные, неровные. Движения ее были удивительно плавными.

– Как мои дела? – спросила она, а голос ее дрожал.

– Мы собрали материалы, будем подавать на пересмотр по вновь открывшимся обстоятельствам.

– Есть ли надежда? – спросила она и была при этом ужасно грустна, и, хотя я знала, что она что-то там сделала и была виновна, я почувствовала, что мне ее бесконечно жаль. Конечно, я понимала, что немалую роль в моем лояльном отношении сыграла ее красота, которой просто не место в таком месте. И не надо быть мужчиной, чтобы смотреть на нее с восхищением и обожанием. От нее просто невозможно было отвести глаз.