Это мы, Господи, пред Тобою…

Не дослушав и ни с кем не простившись, Щуровский вышел из полутемного грота. От скользящих узоров листвы и света гравий на парковых дорожках будто шевелился. Уже припекало. Тени утра исчезли. Бескрасочно светлые массивные солнечные плиты лежали на возвышениях окрестных гор. Курортный городок кипел повседневностью: возле Николаевских ванн сновали разодетые господа, громко расхваливали товар разносчики фруктов и каймака, где-то оглушительно охал ишачок.

Щуровский уходил от грота и читал шепотом:

…Есть время — леденеет быстрый ум;

Есть сумерки души, когда предмет

Желаний мрачен: усыпленье дум;

Меж радостью и горем полусвет…

* * *

Возле здания городской управы стояли фаэтоны, экипажи разных фасонов. На щегольских беговых дорожках подкатил тучный барин в черном сюртуке матового сукна и, не торопясь, разглаживая шелковистые усы, поднялся по ступеням.

— А, господин Байков! Ждем, ждем. Все уже в сборе, — встретил его Висковатый, и они прошли в маленький зал с огромной иконой в серебряном окладе. Там уже стоял накрытый зеленым сукном стол, придвинутый к новенькому портрету Александра III, расставлены были рядами стулья, а в стороне, на мольберте, задрапированным черным крепом, скромно притаился небольшой литографский портрет Лермонтова в темной рамочке.

— Вице-губернатор из Владикавказа должен приехать. Подождем его и начнем, — сказал городской голова Карпов, председатель комиссии.

В том году, когда Лермонтов погиб, Карпов был еще писарем в Пятигорской комендатуре, хотя уже содержал гостиницу в Железноводске. Через его руки в 41 году прошли иные бумаги, но когда к нему обратился за сведениями Висковатый, оказалось, что он тогда «не любопытствовал и многое начисто забыл». Постепенно Кирилл Иванович подымался, стал крупным домовладельцем, почетным гражданином города. Как хорошо бы оставить имя свое на страницах лермонтовской биографии! Эх, запомни он поточнее, был бы сейчас главным лицом! Врать же он не смел: понимал, что тут потребуется точность. Он обвел глазами сидящих.

Среди визиток, чиновничьих и военных мундиров, светлых летних тужурок серым пятном выделялась фигура низенького морщинистого старика-мещанина, в новом не по голове картузе, жилетке и стареньком пиджаке, какие носили лет тридцать назад. Он непрерывно шевелился, вытирая потеющее лицо дурно выстиранной розовой тряпицей, томился и явно робел в обществе приятно пахнущих господ. Другой, крупный, старик истово и чинно сидел под иконой, в углу, одетый в извозчичью поддевку. Совсем седые волосы, смазанные лампадным маслом, были расчесаны по-русски на прямой пробор, но весь облик с хрящеватым носом и круглыми, когда-то диковато-озорными глазами напоминал усталого и больного орла. На стариков никто не обращал внимания, точно их тут не было. В заднем ряду кресел усаживались Щуровский, молоденький местный фотограф Раев, мелькнуло несколько студенческих мундиров. Эмилия Шан-Гирей, сияющая и помолодевшая, в амазонке и маленьком беретике с пером, окруженная членами комиссии, сидела рядом с Висковатым и говорила, говорила без умолку:

— Уж не раз, даже в печати, опровергала я мнение, что дуэль была из-за меня и что княжна Мери — это я. С Михаилом Юрьевичем я хорошо познакомилась-то лишь в последнее лето, когда «Герой нашего времени» был уже напечатан. Так что эти разговоры — вздор, вздор! А вот кто изображен Грушницким, я знаю. Это офицер Колюбакин. Читая роман, мы все повторяли: «Ах, да это Колюбакин, позер Колюбакин». Кстати, Мартынов тоже отчасти такой был. А доктор Вернер — это же Майер, хромой лекарь Майер…

Висковатый из портфеля, с которым не расставался, достал небольшой листок. На нем было нарисовано в профиль некрасивое лицо с толстыми губами и огромным лбом.

— Вот отыскал я его автопортрет. Узнаете? — он протянул листок Эмилии.

Все столпились, разглядывая портрет. Подошел и Щуровский.

— Ну да, это он! — обрадовалась Эмилия. — Умная и злая уродина!

Щуровский негромко сказал знакомому голубоглазому студенту:

— Уж этот-то Лермонтову был по душе, по уму. Тоже цену светской знати понимал. — Он еще понизил голос: — Майер-то и знакомил здесь поэта с декабристами, которые тут в солдатах служили. Говорят, его самого за связь с ними высылали из Пятигорска.

Уважительно помолчав, студент кивнул на неподвижно и одиноко сидевших мещан:

— А эти здесь почему?

— Бывшие дворовые помещиков здешних. Они место дуэли помнят, — отвечал Щуровский и прибавил со злобой: — Просвещенные господа, родственники даже, сорок лет ахали, ужасались, а никто, никто по свежим следам не отметил место, где Лермонтов погиб, не побывали там ни разу. А теперь вот обращаемся к людям из неграмотного народа нашего, может быть, только они и помнят, где был убит «стихотворец» Лермонтов.

Студент нахмурился:

— Обстоятельства дуэли темны. Вы не находите? Слухи разные ходят…