Это мы, Господи, пред Тобою…

— За кладбищем, в сгиб Машука, версты две с половиной отсюда. Невдалечь Волчьей балки. Да я то место вам потом покажу!.. Спешилися они все, поставили меня за кустами коней стеречь. А сами по-за кусты на полянку возле Перхальской скалы ушли. Ну, хожу, вожу лошадей, чтоб остыли. Вечереет уже. Гроза собирается. Молоньи небо так и полосуют… Слышу выстрел. Крики… Заплакал громко кто-то, должно, Столыпин Алексей Аркадьич. «Убит, кричит, убит!» Тут понял я, что был между ими дуель этот самый.

— Один был выстрел? — с места спросил Щуровский.

— Кажись, один. Прогремело… — старик задумался на мгновенье.

— Испугался я. Поглядел из-за кустов. А! Вижу, Михайло-то Юрьич, батюшка наш, лежит навзничь и трава возле него кровью обрызгана. А дожж уже крупными каплями вокруг шумит… Подбежали ко мне Столыпин, заплаканный весь, губы, руки трясутся, и Васильчиков — князь, пали на коней, и мы трое в город уже под ливнем в темноте поскакали наметом. Они между собой по французскому, должно, что-то говорили, мне непонятное. Возле дома, где Михаил Юрьич жил, они меня с конями домой отпустили. Больше ничего не знаю.

Все слушали, затаив дыхание. Только ветерок шевелил бумаги, да иногда в окно доносился цокот копыт по булыжникам. Карпов, волнуясь, дергал себя за галстук. Эмилия, не отрываясь, разглядывала старика в лорнет. Щуровский, не выдержав, громко и строго спросил с места:

— Выходит, Столыпин — друг и родственник Лермонтова — бросил его тело и уехал?

За столом произошло легкое движение. Чиновные члены комиссии поверх голов старались рассмотреть Щуровского. Надменный лорнет Эмилии блеснул беспокойно стеклышками и опустился. Висковатый глядел в пол. Якобсон недовольно сказал Карпову что-то о посторонних, которых не следовало бы пускать. Он прекрасно знал артиста и его роль в лермонтовских событиях в это лето. Его замечание было оскорбительным, но Щуровский пренебрег, взволнованный более важным.

— А не знаете ли, дедушка, кто все-таки остался возле тела, когда вы уехали? — тихо спросил Висковатый.

— Говорили люди, что все оттуда разъехалися в тот вечер. Ведь дожж, говорю, лил, как из ведра, воробьиная ночь, была, — понурясь, ответил старик, заметивший, что он чем-то разгневал господ.

Щуровскому стало почти дурно от отчетливой и зримой мысли, которая у него возникла. Он сжал кулаки и закричал:

— Господи, Боже мой! Один! В темноте! Под ливнем! Лермонтов, быть может, еще живой, оставался на месте дуэли! Ведь это ужас! Господа! — Ужас!

Присутствующие зашевелились. Хорошо одетые люди за столом вежливо молчали. Лорнет не подымался более. Висковатый неподвижно смотрел перед собою.

— Выходит, может и так, — комкая картуз, потупясь, прошептал старик. — Дальше ничего не знаю. Испугался я дюже. Знал, что дуели эти законом запрещены. Людей даже опасался спрашивать потом. А то место, где они билися, знаю, помню хорошо: дело-то начиналось засветло. — Старческий тенорок постепенно крепнул. — Я то место вот сорок лет господам показываю, которые интересуются. Сродственники Лермонтова, что ли, за его телом присылали. Я ихних людей туда водил. Вот ихнему супругу, Шангирею, Аким Палычу показывал.

Напряжение, вызванное восклицанием Щуровского, несколько разрядилось. Старик, ободрясь, продолжал:

— Тогда с той поляны хорошо была видна колония Каррас, — Чалый по-местному произнес «Карась», и все заулыбались. — Теперича деревьев много, не видать… — Он еще помолчал, подумал, что бы еще доложить уважаемому собранию, и снова заговорил: — Сестра моя белье на Михаил Юрьича стирала, бывалоча. И тогда канаусовую красную рубашку его, в которой убит был — в крове вся, — отдали было ей постирать. А потом говорят: «Носи ее, Евграф!» Я ее, поминая покойника, и сносил. Потом, сказывали, бабушка ихняя спрашивала тую рубаху, с его кровью, значит, а ее уже сносил. — Евграф помолчал, вопросительно-опасливо оглядел собрание, потом глаза его улыбнулись и он неожиданно скороговоркой сказал: — Тую рубаху Михайла Юрьич любил, темненькая она, немаркая, и под мундиром носил. Как сеча жаркая, он счас мундир долой и в рубахе одной — в сечу. Так вот, верите — не верите, есть у меня тут куначок — азиат один. Он в те времена с немирными горцами против нашего войску стражался. А надысь рассказываю я ему, что меня про Лермонтова спрашивать будут. Он мне и говорит: «Знал я его. В красной рубашке, говорит, в сечу кидался, смелый был. А мы, говорит, как увидим рубаху красную, так по ней не стрелим, потому что знали: это русский акын, гегвака». Гегвака — это по-ихнему стихотворец. А они их уважают дюже и почитают за грех убивать… — Старик совсем осмелел и собирался еще что-то рассказать, но его перебил Карпов:

— А кто еще из местных жителей может место дуэли указать, не знаешь?

— Кузьма Чухнин, извозчик, еще то место, говорят, знал. Только помер недавно он. А остался его брат Иван. Он, вроде, тоже знает, — неохотно пробормотал Чалов и посмотрел в угол, где неподвижно дожидался своей очереди другой мещанин. Все посмотрели туда, и Карпов сделал приглашающий жест. Орлоподобный старик подошел к столу.