Это мы, Господи, пред Тобою…

Все остальное, даже радость творческого труда, иметь хоть иногда могли, но радость духовного и физического общения с полом противоположным, радость отцовства и материнства были под запретом десятками лет.

Я помню дядьку, полжизни проведшего в «режимных лагерях» и попавшего, наконец, в общий. Как он умолял нас с доктором о разрешении посмотреть на только что родившегося в стационарной больничке ребенка! В баню специально сходил. Когда ему позволили взять ребеночка на руки, точно самую драгоценную вазу держал, и лицо стало полно такого света, точно сам он родил его. И потом засыпал мать бескорыстными подарками. А он был настоящим убийцей.

Вообще же зеки, не охраняемые интеллектом, духовностью натуры, восполняли это лишение, преступая все нормы человеческой гуманности, идя на обман и всяческие приспособления, а уголовники — на самые гнусные сексуальные преступления, даже изнасилования с последующими убийствами. Все это нынче «растеклось» по стране, как лишай, как гангрена, но в то время не было столь обычно. Гомосексуализм, лесбиянство, скотоложество принимали в лагерях характер чумы. Мне рассказывали, как баба пришла к зоне искать пропавшую козу. Выяснилось, что забежавшее «на объект» животное зеки-работяги изнасиловали коллективно, а потом съели.

Об этом рассказывать страшно, но «из песни слова не выкинешь». Иные относились к «нарушениям режима» с юмором. Чего, например, стоит наша дневальная, застигнутая надзором на месте преступления и утром вместе с любовником в наказание с хохотом катящая на себе бочку с экскрементами. Большинство же испытывали страдания потаенные.

Весьма заметно стало очерствление людей после разделения лагерей на только мужские и только женские. Именно тогда и мат принимал оттенки какого-то сексуального садизма.

Так вот, «про это» и будет глава. О «стыдном».

С юности привыкла я считать сексуальную сторону жизни категорией чисто эстетической. Извращения и «связи случайные» воспринимались так же: «два красивых тела…» А в тот период разлуки с горячо любимым мужем понятие любви приняло у меня характер такой чистоты, отрешенной от всего земного, плотского, что даже разлука с ним казалась не столь уж существенной: главное, что он был у меня, его любовь, а главное, моя к нему служила мне щитом.

Как раз в это время и пришлось испытать первые потрясения животностью и грязью в этой области человеческих отношений. Много лет я, не переставая быть женщиной, то есть отмечая впечатления мужчин о себе, с гневом и презрением, бескомпромиссной брезгливостью относилась к тому страшному, что в этой области открывала мне тюрьма. Безусловно, если б меня тогда изнасиловали, что в лагерях случается, я не стала бы жить.

И только с годами поняла, что «это» — тоже пытка, которой нас подвергают, чтобы лишить достоинства, как отнимали его каторжным трудом, голодом и прочим. Растлить и разложить личность! Убить человека! Оставить от него только визжащую плоть — вот их задача! Насильственно погрузить человека на самое дно биологического и социального начала. Многие ли избежали этого?[20]

Мне уже по освобождении рассказал бывший уголовный зек. В глубинах тайги, где нет часовых, ибо побеги невозможны, он с приятелем жил в постовой избушке. Забрели к ним заблудившиеся в тайге три заключенные женщины. Мужики их покормили, показали дорогу. Те ушли. Только Одна вернулась и предложила им в благодарность… себя. Обоим.

— Бабы у нас свои были, мы отказались, и она радостно побежала догонять подруг.

— Знаешь, кто это? — сказал товарищ. — Это жена наркома Б., я с ней был в одном лагере.

И, слушая рассказ, я вспомнила разряженную наркомшу, не то актрису, не то искусствоведа, приходившую в наш музей.

Никогда прежде, хорошо зная в общем о грязи безлюбовных отношений, не предполагала я, что в условиях гибели и опасности у натур низменных обостряется сексуальное чувство. До скотства. Вероятно, в смертный час срабатывает голый инстинкт продолжения рода. Впервые заметила это я в дни нашей репатриации, когда оглушил первый ужас, когда ожидание смерти было невыносимо. В эти священные по силе моего чувства к мужу дни, я наблюдала не одну «жену». Одна из них была близка к сумасшествию, глаза ее блуждали, губы постоянно шептали: «Витя, Витенька…». День на пятый к ней «пристал» холостой казак: было выгодно репатриироваться с семейными эшелонами, где условия легче. Это было понятно и нужно для спасения жизней, многие соглашались на такое фиктивное «собрачие» на время пути. По силе моего страдания за мужа я и на это не могла пойти, но Нина разрешила казаку — чуть ли не мужеву ординарцу — назваться мужем. И вскорости с помутившимися глазами признается мне, что казак на нее «действует» в определенном смысле. Гадливость, обыкновенная человеческая брезгливость заставили меня отойти от несчастной. Причем, казак в интимном смысле к ней и не «приставал». Она сама.