Это мы, Господи, пред Тобою…

В первую очередь выпустили массы тяжелых уголовников и «мамок». О том, как, получив своих детей в детдомах, «мамки»-урки от них избавлялись по дороге, я уже писала. А эшелоны освобожденных — так называемые «пятьсот веселые» поезда, — день и ночь шли с востока на запад, набитые уголовными элементами. Да за долгие годы заключения и многие так называемые «бытовики» успели утратить облик человеческий. Эшелоны шли через Сибирь, как буря. Зеки убивали железнодорожников и паровозных машинистов (если имелся свой умелец), нападали на вокзалы, грабили магазины. Ведь начлаги, стремясь поскорее избавиться от тяжелейшего элемента — блатных, отпускали их в первую очередь, а за взятки (постепенно проникающие во все поры системы к тому времени) отпускали и не подлежавших амнистии. Кроме нас, «политических», разумеется. Даже в июне уже, в том «пятьсот веселом», в котором я ехала от Новосибирска до Харькова, еще резали и грабили. А политические и порядочные люди из бытовиков продолжали «сидеть». Из «политических» амнистия затронула только тех, кто был посажен «по Особому совещанию», то есть без суда, и «пятилеток». Но таких было крайне мало. Так «госпреступники» остались «в скобках», а истинное преступление было выплеснуто в сердце страны. Большинство не амнистированных тогда просто уже вымерло, таких теперь называют «инакомыслящими» и карают инако: психбольницами и тайными лагерями. Многому помог Хрущев, поднявший «железный занавес» между лагерями и общественным мнением заграницы, многие десятилетия дремавшей, будто бы в неведении.

Иные считают, что причиной и бериевской амнистии, и все-таки последовавших (очень непоследовательных) льгот для «политических» послужили их лагерные бунты, прокатившиеся вслед за «бериевской» амнистией.

Так или иначе, лагеря пустели. Не прописанная в Пятигорске, я вернулась в Кемерово, так как еще ранее в одном из разговоров с начальником ИТК, когда я не выразила радости о скором освобождении — что мне придется делать? — он обнадежил, что меня они устроят «у себя». Приехав в Кемерово, пошла к нему. Он покраснел: «Знаете, я прежде бы помог, но у нас лагери закрываются после амнистии, и (с сокрушением) даже многие наши офицеры идут работать в шахты, так что…». Злорадно подумав, что наконец-то их офицеры-«пущаи» нашли свое истинное место, я больше к «своему учреждению» не обращалась. Приходилось и газетами торговать — нас еще боялись брать на работу. Два с половиной года я была вообще без работы.

Так я вступила в мир, без иллюзий, претерпев после освобождения чуть ли не равное количество бед. Многое поняла и оценила в ретроспекции уже, теперь числюсь в «инакомыслящих». И вот — эти записки.

Глава X Лагерные легенды (в обработке автора)

Тихий разговор на нарах.

— Интересно, что с Мейерхольдом?

— Говорят, где-то на Печоре самодеятельностью руководит.

* * *

— А говорят, Фанни Каплан, что в Ленина стреляла, еще жива. В централке — не то Иркутской, не то Орловской. В совсем изолированной одиночной камере. Никто не знает, кто она. Живет под номером. На прогулку выводят ночью. При ней два постоянных надзирателя, оба глухонемые. Из бывших зеков. Так она, говорят, завела себе голубя. Приручила, залетел случайно в камеру. С ним она и разговаривает…

— Вот ужас!

— Конечно. Казнить смертью уж лучше бы…

1. Явление Христа народу

Бандит-азербайджанец убегает из города по накаленному от солнца шоссе от преследующих его милиционеров. Он сбросил рваные ботинки и мчится, храпя и задыхаясь. Голые его пятки почернели от гудрона, локти работают как поршни, выпученные глаза вылезают из орбит от натуги. Ему навстречу по шоссе медленно бредет странно одетый в светлый хитон человек с просветленным лицом. Бандит замедляет бег.

— Э, дружьба, куда идошь?

Человек поворачивает к вопрошающему нездешнее лицо и голосом, тоже нездешним, кротко и тихо отвечает, показав куда-то назад:

— Оттуда иду. В город.

— А как зовут тебя, дружьба? — нащупывая кинжал у пояса, спрашивает бандит и обтирает горячий пот, размазывая грязную пыль по носу и щекам, поминутно оглядываясь назад.

— Люди зовут Иисус Христос, — потупив глаза, отвечает встречный.

— Как? Хыристос? Это каторый Сын Божий?

— Так называют!

— Это который Спасытыл?

— Так называют…

— Слюшай, Спасытыл, спаси мене от милиции, я тебе за это жизн сохраню. Нэ буду, нэ буду резат, панымаишь?

Христос молча неторопливо снимает с себя хитон и, оставшись лишь в набедренной повязке, набрасывает бандиту на плечи. У того мгновенно меняется внешность. Он оглядывает себя и, хохотнув, не опасаясь, что опознают, не спеша продолжает путь. Обнаженный Христос снова трогается в направлении города.

Его увидели преследующие бандита милиционеры. Их воющая мотоциклетка с коляской круто со скрежетом останавливается и, пахнув удушливым газом, преграждает ему дорогу.

— Эй, голый! — кричат блюстители порядка. — Ты кто?