Читаем Это мы, Господи, пред Тобою… полностью

Это мы, Господи, пред Тобою…

Прежде от общения с фортштадскими детьми меня оберегали, главным образом, потому, что они «выражались». Ну, например, мальчонку в очень коротеньком пальтишке дразнили самодельной песенкой:

Ах, Сенька Зарочинцев,Жопинишка корочинцев!

Мама с тетей фыркали: «Фу, как вульгарно!» Мне же этот стишок казался верхом остроумия, хотя сама я так и не научилась «выражаться». А в ответ на мои нотации, что так говорить нехорошо, ребятишки кричали: «У-у ты, какая благородная!» — и высмеивали мои эвфемизмы низких лексем. Благородными же фор штадцы звали всех не крестьянствующих и интеллигентов.

Однако в наступившем социальном хаосе гражданской войны мне в играх и в делах хозяйственных пришлось тесно сблизиться с так называемыми «уличными» детишками соседей. Особой моей подружкой стала конопатая Нюська Балбекова, жившая с нами забор в забор. Бывало, дядя Сережа в саду делает на параллельных брусьях гимнастические упражнения. Я тоже с ним кувыркаюсь, как обезьянка. Нюська сидит на пограничном каменном заборе, обтянув коленки платьишком, и канючит: «Дядь Сереж, а дядь Сереж, дайте я тоже хоть разик спражняюсь!»

И вот, с Нюськой и несколькими девчонками мне разрешили идти в лес. Лесник, оберегая целость леса, гонял собирателей хвороста, вероятно, кроме сушняка, они обламывали свежие ветки. Если за таким преступлением кого из баб застигал, — высекал хворостинами. Причем, бил унизительно — «по голому». О его жестокости ходили страшные рассказы, и по-тургеневскому образцу дети прозвали его Бирюк.

Однако дрова нужны позарез, и сопровождаемые мамиными наставлениями, мы запрягли Женьку и отправились. Денек погожий, теплый. Теперь на месте того леса — многоэтажные дома, но кусочки лесные остались. И недавно я опознала уцелевший уголок, где разворачивалось действие.

Собираем сучки и хворостины тихонечко, опасаемся, как бы Женька не завопил, не аукаемся, не поем — Бирюка боимся. В лесу и без того страшно: всюду следы того террора, что тут творили «товарищи»: то скелет, еще отдающий падалью, под кустами, то череп, до чиста муравьями обглоданный, тужурку, вроде бы студенческую, полуистлевшую, среди колючек обнаружили, две затоптанные в землю офицерские фуражки нашли. Большинство форштадского населения белых называет «наши», и девочки вместе с сучьями небрезгливо подбирают останки «мучеников», чтобы на кладбище «похоронить». Страсть!

И вдруг, на лесной тропинке бородатый, коренастый Бирюк с ружьем. С визгом мои подружки бросают собранное и — наутек! А у меня Женька с тележкой, куда я с ним убегу?

Стою на дорожке, обняв за шею ослика, и с трепетом смотрю в глаза приближающемуся леснику.

— Ты что же это, а? Твой ишак? А ты чья? — с удивлением смотрит на мою старенькую и тесную, еще с приготовишек уцелевшую гимназическую формочку с пелеринкой. Притом окраинные ребятишки как один — босые, а я в ботиночках.

— Чия-а? А ты уж не Бориса ли Георгича дочка? Ну! — Он смеется довольный. — Уж больно похожа! — Много позднее от папы узнала, что в этом лесу под видом картежной игры ставропольские революционеры — эсеры, максималисты, к которым прежде принадлежал и отец мой, устраивали нелегальные сходки. Бирюк же был их участником и охранителем.

— Как же тебя, такую маленькую, мать в лес посылает? Дров нет! Ах, ты! А правила о сохранении леса знаешь? — Он оглядывает наши вязаночки, свежих веток в них вроде бы нет. — А чего меня не побоялась, не побежала? В отца! А не боишься, что я осла вашего заберу? Я б забрал, если б ты не Борис Георгиевича дочка. Враз реквизировал бы ишака!

Он наклоняется ко мне и шепотом спрашивает: «А от отца вести есть? Он теперь, поди бо-ольшая шишка! Ну, ничего! Наши придут, и отец прийдеть. На! — Он протягивает мне кусок золотистого пчелиного сота, величиною ладони в три. — Ну, чего там, бери, матери отдашь. Мать-то не преследуют? В разво-оде?! Вишь ты! — Я доверчиво рассказываю ему, что у нас дяди офицеры, и при белых нам ничего, спокойно.

— Ну, лады! Пригодилися, значит, и ахвицеры. Молодец ты, девка хорошая, и отвечаешь вежливо. — Он собирает весь брошенный хворост и ловко укладывает его в бидарочку. Я жалуюсь, что Женька упрямый очень, иногда останавливается и — ни с места.

— А я тебя, дочка, научу, — говорит лесник. — Припаси заранее травки или сенца подуховитей и перед носом у него поводи издали. Он за им тронется — ты спереди его и приманивай, и приманивай. А уж как разойдется — скорми, он тогда долго послушный шагать будет… А в лес больше не ходи. Лихих людей много. Матери скажи, нехай ко мне в сторожку зайдет. Я дам хмызу, сколько надо.

Вежливо поблагодарив лесника за медвяную сотину, я, как мужичек с ноготок, трогаюсь в путь рядом с бидарочкой, из которой торчат сучки и хлобыстины. Заупрямится Женька — делаю, как научил Бирюк…