Это мы, Господи, пред Тобою…

— Он и в 41 году отказался, — заметил Висковатый. — Дуэлянт, говорил, не должен быть отпеваем как помышлявший на убийство. Будто Лермонтов — убийца, а не убитый! Говорят, Столыпин и офицеры чуть ли не деньгами другого священника подкупали. А в церковных книгах, я сам видел, запись: «Погребение пето не было». Неужели Эрастов еще жив? — Он торопливо отметил у себя, как отыскать этого священника, современника и злейшего врага поэта.

— А не уместнее ли было панихиду отслужить на кладбище, над местом первоначального погребения? — спросил профессор.

— Его еще отыскать надобно, так же как и место дуэли. Искать теперь, пока старожилы помнят. Когда гроб вынули, чтобы увезти в Тарханы, говорят, могилу завалили и плиту надгробную в нее закопали. Для местных же чиновных почему-то важнее поскорее место дуэли отыскать да отметить, — он усмехнулся. — Факт убийства, быть может, выдвинутый событиями общественными, для них больнее, чем следы самого праха. — Щуровский продолжал рассказывать.

— Мы, устроители, телеграмму ставропольскому митрополиту Герману… и только с его благословения состоялась панихида. Из собора траурное шествие депутаций от местных учреждений и обществ с венками и пением «Вечной памяти» направились к дому, где жил в последние дни Михаил Юрьевич. Там прикрепили памятную доску, вы, конечно, видели, дешевенькую, временную пока — деньги на памятник ему берегли. Кстати, владелец дома уже саморучно ее перевесил со стены дома на ворота… Потом вот этой дорогой шествие поднялось сюда, — он указал на площадку Елизаветинской галереи, — и тут, возле бюста поэта, на декорированном постаменте, на виду у города, состоялась панихида гражданская. Рассказали, что знали о жизни поэта, о творчестве… В толпе — молчание благоговейное. Музиль читал стихи. Гимназисты тоже… Дамы плакали, конечно.

— А затем в гостинице «Минеральные воды», — вы ведь знаете: это ресторация, Лермонтовым описанная, — в гостинице, — Щуровский вздохнул сокрушенно, — неизбежный поминальный обед по подписке.

— Обед! — тоже вздохнул Висковатый.

— Поминальный. Но со «сдержанными возлияниями». Сами понимаете, жующие уста имя Лермонтова произносили не часто. Отдавши, так сказать, «кесарю — кесарево», снова обратились мы к пище духовной. — Он указал на башенки Михайловской галереи. — Там — концерт. Строго академический, его памяти. Все артисты, бывшие на водах, почли за честь. Очень жалели — певица Монталон уже уехала, хотя иностранка — но я уверен… Артист драматический Музиль — стихи Лермонтова… Так он никогда прежде не читал: по спине — дрожь. Гурьева «Сон» пела. Она, Хохлов и тифлисский певец Усатов — Даргомыжского «Ночевала тучка». Я с Евдокимовой бетховенским маршем похоронным «На смерть героя» начали концерт и закончили. Без призыва, публика вся встала в молчании. Мы волновались ужасно: впервые на публичном концерте его памяти! Вся выручка с концерта — на памятник ему. Артисты, разумеется, — безвозмездно.

— А вечером тут, — он обвел рукою пригорки, — иллюминация. Два оркестра. Народное гулянье. Без всяких эксцессов прошло. За весь день я не заметил ни одного простолюдина пьяного. Горцы джигитовку предлагали, да мы почли неудобным — день-то поминальный. Ну, а в киосках базар благотворительный — тоже на памятник. Вино там, чай, кофе, фотографии с его известных портретов для продажи, Ланге дал, Энгель — снимки его домика. Безвозмездно. Брелочки с его стихами тут изготовляют ювелиры и кустари — пожертвовали несколько коробок. Каждый что-то вложил…

— Вы, как организатор, довольны?

— Довольны мы тем, что чиновники почти не чинили препятствий, как им свойственно. Вот только Эрастов… каплю яда… А так все, включая простой народ, несмотря на минор даты, были приподняты… Все хочется этот поминальный день 15 июля назвать праздником.

— Пожалуй, это и был праздник общественного воскрешения памяти Лермонтова. Торжество поэзии бессмертной среди прозаических будней наших…

Они начали спускаться к Николаевскому цветнику. Висковатый, оглядывая окрестность, отмечал точность лермонтовского пейзажа и заметил, как любопытно задуман курортный городок в ущелье: при подъеме вынимается, будто из волшебной коробочки, при спуске — все уходит, точно обратно укладывается. Они остановились кинуть последний взор на зарумяненный утром, рельефно выступавший из далей снежный хребет.

— Гора из-за горы глядит, — сказал Висковатый. И прочитал:

Что на земле прекрасней пирамид
Природы, этих снежных гор?

Щуровскому же больше по сердцу была вторая половина четверостишия:

Не переменит их надменный вид
Ничто: ни слава царства, ни их позор…
Голубеющий Бештау напомнил строки:
Между Машуком и Бештау назад
Лет тридцать был аул…

— Его уж нет! — сказали они одновременно.