Это настигнет каждого

17 ноября. Пасмурный день, полный бессмысленных теней. Облака не имеют формы, а просто свисают с неба, как грубошерстная ткань. Рано приходит вечер: приглушающий звуки, насыщенный парами, но без тумана. Универсум затих; теперь слышен только шум, производимый людьми. Кто-то ходит кругами, о чем-то себя спрашивает; кто-то спрашивает себя: будет ли когда-нибудь день, во всем подобный этому... такой же расплывчато-сумрачный... с такими же началами, то есть новыми рождениями, смертями, бесчисленными усладительными зачатиями, с расчетами судьбы, этими так называемыми случайностями, с только еще назревающими делами и решениями. Тот, кто задал такой вопрос, ответа не получит. Он ведь не станет отвечать самому себе. Кто-то встречает незнакомого человека и говорит: «Какой красивый человек!» Или: «Какой мерзкий!» Но если кто-то, увидев другого, говорит о нем подобные вещи, это ничего не меняет, потому что в первом случае он его не обнимет и не поцелует, а во втором - не ударит, не плюнет ему в лицо. И все же: мы здесь именно для того, чтобы кого-то обнять и поцеловать, с кем-то подраться, а на кого-то накричать, брызгая слюной. Мы все отвыкли от дикости... от дикости любви, прежде всего. Напрасно ангелы иногда, молча прикасаясь к плечу, пытаются дать нам понять, что не надо щадить себя. Темные демоны тоже почти утратили власть над нами. Однако и те, и другие все еще присутствуют здесь. Иногда они присутствуют здесь, рядом с нами... рядом с тем, кто им нравится, кого они, Непохожие, любят... и скорей уничтожат, нежели откажутся от своей любви. О, они ничуть не изменились за две-три тысячи лет! Они тоже ценят блаженное слияние плоти с плотью... хотя их плоть невесомее, чем лунный свет. Имена у них все еще прежние: Утукку и Ламассу[58]. Если бы мы их увидели, мы бы им предались и не жаловались бы, что с нами случается так много плохого. Но поскольку мы слепы, мы проходим мимо радости... и что ангелы к нам прикасаются, осознаем только постепенно; мы и свою-то кровь чувствуем... как далекие красные испарения... лишь когда, излившись из нас, она впитывается в землю... а нам остается бессилие умирания... в самом конце, когда мы уже упустили всё. Когда больше не видим ангелов, не ощущаем их властной мужской нежности... а только слышим восторженно-орфический тон, слетающий у них с губ... слышим песню божественных уст, эту песню юности, этот новейший мотив мировой симфонии! Кого ангелы однажды прижимали к груди и кому радовались (неважно, помнит ли он это), того они уже не отпустят от себя, того будут благословлять и проклинать.

Вечер

Парк лежал во тьме, как если бы пребывал вне судьбы. Старые и молодые деревья на своих местах ждали следующего дня, всех тех дней и ночей, какие надеялись провести в этом парке. Парк был красивый, большой, с травянистыми полянами, на которых пышно разросся дикий английский белый клевер. Правда, в это время года землю уже покрывали сухие листья, а для последней травы у вечера нашлась только невыразительная темно-серая краска.

По одной из аллей в семь часов пополудни шагает человек. Темнокожий. Это Гари, матрос. Его никто не узнает. Он и не хочет, чтобы его узнавали. Когда-то его, еще мальчика, обнял и поцеловал ангел - то было прекрасное, дикое мгновение, по тогдашнему ощущению тринадцатилетнего. Потому-то он и пришел сюда в этот вечер: пересекает парк, спешит к солидному дому, живущему сейчас лишь несколькими слабо освещенными окнами. Немного света падает на газон. На нижнем этаже светятся три окна, на верхнем - два. Понятно, что комнаты за окнами большие; однако в них горят неяркие лампы. Кажется, будто в помещениях никого нет, будто лампы зажгли лишь затем, чтобы в доме не было совсем уж темно... или будто там один-единственный человек, читающий книгу... а может, погруженный в мечты. Но Гари обходит стороной световые пятна: не хочет, чтобы его заметили. Он, остановившись, наблюдает за тремя нижними окнами. Очевидно, прикидывает, могут ли его оттуда увидеть. Шторы задернуты. Никто не прячется в их складках. А свет - это почти ничто. Успокоившись, Гари теперь уверенно идет дальше. Приближается к каштану, ствол которого легко обхватить руками. Не долго думая, карабкается на дерево, достигает высоты двух освещенных окон; с крепкой ветки, под прямым углом отходящей от ствола, перепрыгивает на карниз, стучит в окно. Открывают ему почти мгновенно. Его ждали. Окно, значит, служит для него входом. Он спрыгивает с подоконника. И оказывается в комнате. Лицом к лицу со своим другом Матье. Единственным сыном Бренде, директора одноименного пароходства: человека, который сидит сейчас этажом ниже, где-то за тремя слабо освещенными окнами; человека, с которым Гари не хотел бы встречаться, из-за которого ему и пришлось влезть на дерево, чтобы проникнуть к другу через окно.