Это не моя жизнь

Всё было расчерчено, выверено, просчитано. Всё, кроме одного, вернее, одной – Ольги. Отношения с ней саднили в груди наподобие стенокардии, не давали спокойно спать, будоражили. Он не мог не помочь ей, физически не мог. И тогда, с Савелием, подключая все свои связи, расшибаясь в лепёшку. И сейчас, с Аркадием, когда она… Нет, не попросила, намекнула! Или ему показалось, что просит? Какая разница, сейчас не уточнить!

Хотя ситуация была ему известна в деталях, в первую минуту оробел. Никогда ещё такой зарёванной, такой отчаявшейся Ольга не была. На однокурсника и одноклассника, помнится, в груди Ворзонина вскипела нешуточная злость: так довести супругу! Его никто за язык не тянул, но на прощание вырвалось: «Я помогу тебе!»

Как? Чем? Что он имел в виду? Это был тот случай, когда вначале говоришь, потом думаешь. Хотя смутные намётки были…

В памяти всплыло её заплаканное опухшее лицо, округлённые глаза. Так ли она поняла его, как надо?.. С тех пор они не виделись.

Он помог. Как умел, на что был способен. Не представляя, как его помощь аукнется, чем обернётся… Он помог.

Монолог старого валенка

В эту ночь супруги Доскины спали порознь; Акулина постелила себе на узком деревянном сундуке за печкой.

Федунок, как ни странно, не протестовал. Зато следующим утром разбудил её, не выспавшуюся, с синяками на тощих бёдрах в половине пятого и велел быстро одеваться.

Кое-как «продрав» глаза и опрокинув в желудок – без особого желания – кружку молока, Акулина выскочила на мороз. Курс – коровник.

Ледяной ветер прохватил насквозь, тотчас зазнобило. Плюс пару раз чуть не поскользнулась на застывшей грязи.

Метаморфозы, произошедшие во время болезни, посеяли в душе молодой матери безотчётный страх. Выходило, что происходящее с ней в любой момент рискует быть стёртым из памяти, его место может занять другое событие со всеми вытекающими последствиями. Она живёт как бы понарошку, не всерьёз, пишет не набело, а делает наброски в черновике, который всегда можно порвать или сжечь. И – жить заново.

Акулине казалось, что пружина её жизни закручивается; становится невыносимей, всё тяжелей. Варианты бытия сменяют друг друга, словно страницы сценариев, причём совершенно разных. Одна страница страшней другой. Иного выхода, кроме как бежать от всего этого, уже не видела.

Возле конторы стоял автомобиль – почти забытая модель «Москвич-408». За рулём сидел приличного вида очкарик с клиновидной бородкой, этакий козлёнок-вундеркинд. У выхлопной трубы вился дымок. Не раздумывая, Акулина рванула правую переднюю дверцу на себя и рухнула рядом с водителем. Через секунду сообразила, что поступила опрометчиво.

– Застыла совсем, гляжу, Акулинушка? – произнёс нараспев «вундеркинд», даже не взглянув на пассажирку. – И не боишься ничего, залезаешь так, при всех, хоть сама знаешь, полсела в курсе.

– Чего мне бояться? Чего скрывать? – «наехал» на водителя, как на пациента с острой язвой желудка, не желавшего соблюдать диету, Аркадий. Ему вообще надоело всего опасаться и приспосабливаться. – Поехали без рефлексов, жми на газ. В город! Срочно, я сказала!

– Кудыть? В город?! – бородка водителя, как показалось Изместьеву, взъерошилась и стала походить на наконечник ёршика, которым в далёком будущем жена Ольга обычно чистила унитаз. – Какой город, родная моя?! Твой Федро-Педро всю деревню возьмёт за жабры, покуда я не верну тебя туды, откудова взял. Как год назад, забыла, что ли? И чтоб я после этого с тобой связался? У меня до сих пор рёбра ноют к непогоде. Жить надоело? Вылазий, пока нас не застукали, ну!

Изместьев почувствовал как из глубины, из-под диафрагмы, поднимается почти медвежий рёв. Такое бывает, если огромным дрыном растолкать косолапого в середине января… в берлоге…. Всё вокруг – избы, заборы, крытые железом сараи – всё, казалось, ополчилось против него, врача из будущего. Где спрятаться? Кто поможет? Кто на его стороне? Все – чужие, все!

В какое дерьмо он вляпался с разбега?! Обложили по самое «не хочу», не рыпнешься! И ведь ничего другого не оставалось, как выйти из «москвича» на мороз и молча поплестись к коровнику.

Ничего, док! Когда ты ещё научишься коров доить, как не сегодня? Будет что вспомнить!

* * *

От запаха навоза пустой желудок, казалось, пытался вылезти наружу. Набитый трупами морг по сравнению с коровником казался санаторием. Скотина шарахалась от Акулины, словно она не доить её пришла, а с окровавленным топором – выбирать жертву. Бабы потешались над её неумелыми попытками подключить аппарат.

Конец мучениям Акулины положила бригадир доярок Эмилия Филимоновна. Взяв горе-подчинённую под руку, полнеющая невысокая женщина сказала:

– После родов женщина сама как бы должна рождаться заново.

– Я и родилась… заново, – всячески пытаясь скрыть смущение, отвечала свекольно-красная Акулина. – У меня во время родов была клиническая смерть, я всё забыла.

– Людям всего этого не объяснишь. Они помнят тебя сноровистую, по двадцать коров за раз доила. Теперь словно подменили тебя. Честно скажу, сама удивляюсь. Такого в моей жизни ещё не было…