Это не сон

Купила она целую пачку и сказала почтмейстеру, что использует их в качестве открыток для сообщения о своем новом адресе, но, придя домой, сразу же выбросила их в мусор: она никому не собиралась сообщать, куда переехала.

И что же теперь? Со своей наблюдательной позиции Эмма увидела, что в открытках не было никаких ухищрений фотографа. Далеко внизу утренняя дымка наползала на деревню в точности так, как это было на открытках, а чуть выше ее края коровы равнодушно жевали свой завтрак, купаясь, как и сама Эмма, в ярких лучах солнца.

Ладно. Значит, это не трюк фотографа, а топографический казус. Эмма улыбнулась, понимая, что дымка надолго не задержится, и думая о своей бабушке, благодаря которой могла ее видеть. Бабушка Эппл[15] была высокой и стройной женщиной, научившей Эмму подниматься ни свет ни заря для сбора грибов.

– Вот то, чего мы лишаемся из-за домов, Эмма, – много лет назад говорила она, когда они босиком шли по росе. – Дома дают людям ощущение бо́льшего комфорта внутри, чем снаружи. А теперь – посмотри вокруг. Только посмотри, насколько они неправы. И как много они теряют.

«Да, – подумала Эмма, – как много мы теряем».

– Это дым, мамуля?

Во Франции она носила Тео в небольшом рюкзаке на спине, но сейчас он уже перерос такой способ – тоненький настойчивый голосок теперь звучал рядом с ней. Сын что-то говорил. Иногда капризничал. Но никогда не замолкал.

– Нет, Тео. Это дымка.

– А она не злая?

Особенно он капризничал, когда она заставила его рано встать сегодня, но Эмма вспомнила один старый бабушкин способ.

– Когда вернемся, будем есть блины. Это станет нашей наградой.

– С кленовым сиропом?

Эмма проигнорировала его вопрос и на мгновение представила себе не сковородку на печке перед полуразрушенным бабушкиным домом на колесах, а блины, которые они ели во Франции. Женщины на рынке настолько искусно раскатывали громадные блины на больших горячих листах, что Тео вставал на цыпочки, чтобы получше рассмотреть, как они это делают. По воздуху стелились ароматы карамелизированного сахара и горячего шоколада, так же как сейчас по нему стелилась дымка. Но воспоминания о Франции заставили ее внутренности сжаться в комок; так происходило всегда, когда Эмма начинала думать о своей матери или бабушке – женщинах, которые никогда не могли ужиться друг с другом. Ни в одной комнате. Ни в одном времени. Ни в одном сне.

– Так ты дашь мне кленовый сироп, мамуля?

Эмма притворилась, что не слышит сына. Она знала, что постепенно он перестанет задавать этот вопрос.

У нее перед глазами предстала картина кухни ее матери во Франции, с засыпанным осколками разбитой посуды и стекла полом, а в памяти зазвучал ее собственный голос, неконтролируемый и разгневанный.

«Кто это сделал, Тео? Опять ты? Ты немедленно должен признаться мамочке и бабуле, если это сделал ты…»

– Договорились, Тео, – Эмма вздернула подбородок. В Тэдбери ей надо вести себя с сыном осторожнее. – Блины с кленовым сиропом.

Гораздо осторожнее.

Понимая, что тропинка, скорее всего, уходит на мили вперед, она протянула ему свою раскрытую ладонь и собралась предложить добраться до дома, сидя у нее на закорках.

«Софи, вероятнее всего, поступила бы так же».

Эмма была довольна собой за это намерение, но Тео никак не отреагировал – наоборот, убрал свою руку. Она поняла, что его внимание привлекло что-то в живой изгороди, растущей в нескольких футах от них. Встав на одно колено, Тео медленно раздвинул высокую траву и протянул руку вперед с не характерными для него осторожностью и самообладанием.

Его лицо как раз смягчилось от предвкушения, и в этот момент дальше по тропинке раздался громкий лай. Они оба повернули головы и увидели большую собаку – она явно намеревалась присоединиться к ним и с головой кинулась в самую гущу кустов.

– Тео! – Эмма бросилась вперед.

Собака оказалась золотистым ретривером[16], но, несмотря на всю доброту, присущую этой породе, возбужденный пес вызывал опасение. Тео завопил от ужаса, и собака вылезла из кустов, прижалась всем телом к земле и завиляла хвостом. Во рту у нее явно что-то было.

– Он ее съел! Ой, мамочка, он ее съел! – Отчаяние Тео было ей непонятно, потому что Эмма не знала, что привлекло его внимание. Она попыталась успокоить сына, чтобы он мог сквозь всхлипывания объяснить ей, в чем дело, и тут прозвучал громкий и поначалу бесплотный голос:

– Белла! Белла! Ко мне, девочка. – Источник голоса находился дальше по тропинке.

Эмма обернулась и увидела Натана, мужчину, которого встретила в первый день на деревенской площади и который сейчас болтал одетыми в «веллингтоны»[17] ногами, сидя на какой-то изгороди. Собака мгновенно подчинилась – сначала повернула голову, а потом бросилась по грязи к своему хозяину, продолжая вилять хвостом и оставив орущего Тео.