Это не учебная тревога

— Послушайте, — говорит Кэри таким уставшим голосом, будто день не только что начался, а — долгий и тяжелый — подошел к концу. — Нужно проверить все наши баррикады. Может быть, укрепить их побольше и убедиться в том, что они устойчивы. Это всё, что я хотел сказать раньше.

— Я тебе помогать не буду, — отвечает Трейс.

Он стремительно пересекает зал, и звук его шагов настолько громок, что каким-то образом перекрывает шум на улице. Он выходит в коридор с таким видом, словно ему есть куда идти. Но идти-то некуда.

Глава 4

Мне в голову лезут мысли о телевизионных реалити-шоу.

Об участниках, соревнующихся между собой на необитаемых островах и тому подобном. Такое ощущение, что происходящее запросто могло бы быть каким-нибудь дурацким реалити-шоу. Я представляю зрителей, комфортно устроившихся дома — другой мир, наблюдающий сейчас за нами и судящий меня за всё, что я совершила и еще совершу. Кругом — камеры, а мы актеры, притворяющиеся реальными людьми, и когда всё это закончится, один из нас станет на миллион богаче. Я просто об этом забыла.

Я озираюсь, пытаясь найти скрытые камеры. Ни одной не вижу.

Мы разделились, чтобы проверить заграждения у дверей. Кэри пошел к главному входу в школу, Райс — к черному. Харрисон направился в библиотеку, а Грейс вызвалась осмотреть спортзал. Мне остались двери в нашем зале («Посмотри, нет ли тут слабых мест», — сказал мне Райс), так что я таращусь на груду столов и парт. Не прикасаясь к ней. Эти двери останутся закрыты. Ну, или не останутся.

Я недолго нахожусь в одиночестве. Вскоре возвращается Трейс.

— Что ты видела? — спрашивает он меня.

Он идет прямо к сцене, к подносу с остатками еды. Пошарив на нем, выбирает то, что предлагала ему Грейс — яблоко. Трейс впивается в него зубами, и, видя на его лице наслаждение от первого укуса, я практически ощущаю его сладость на своих губах.

Доев яблоко, Трейс бросает огрызок на поднос.

— Так что ты видела? — повторяет он свой вопрос.

Я сжимаю губы.

— Что, не хочешь со мной говорить?

— Не важно, что я видела.

— Для меня — важно.

Трейс — двойняшка Грейс, но в нем совсем нет ничего от сестры. Она нежная и мягкая, с пышными формами — эдакая красавица не из нашего времени, а у него закаленное многолетними тренировками мускулистое, крепкое тело. У Трейса жесткий взгляд, но его карие глаза могут быть теплыми и лукавыми, как в тот раз, когда я ночевала у Касперов дома. Сейчас они не такие. Он отводит от меня взгляд.

— Думаешь, они мертвы?

— Я не знаю.

И не хочу думать об этом. Не хочу думать о мистере и миссис Каспер, облепленных со всех сторон инфицированными. Они тянули руки к своим детям, даже когда их утаскивала толпа мертвых, а Грейс и Трейс тянулись к ним, потому что не хотели остаться одни. А потом они пропали из вида. Всё это так неправильно. Касперы — единственная настоящая семья, которую я когда-либо знала, и их насильно оторвали друг от друга. Они хотели быть вместе.

Одного этого достаточно для того, чтобы они и были вместе. Как глупо порой всё в жизни бывает.

— Я понимаю, что их окружило слишком много мертвых, — говорит Трейс.

Как и меня. Я помню их руки, лица, открытые рты, молочно-белые глаза. Под их кожей плескалась болезнь, грозя вылиться на меня. Я вытягиваю руки и смотрю на свою беззащитную кожу, на кожу, которая и тогда была беззащитна, и задаюсь вопросом: сколько грязи осталось на мне? Я потираю ладонями предплечья, сначала медленно, а потом всё быстрее. Тело зудит. В сознании всплывает позабытое слово: душ. Я чувствую, что от меня пахнет. Пахнет грязью, потом, высохшей кровью…

— Да что, блин, с тобой такое? — нахмурившись, смотрит на меня Трейс.

Я натягиваю на себе рубашку. Хлопчатобумажная ткань вся в коричневых и красных разводах. В голове издевательски раздаются слова Райса: «Мы здесь, мы здесь, мы здесь».

— Боже, посмотри на нас, — говорю я. — Мы все в грязи и крови.

* * *

Раздевалки находятся в другом конце школы.

Чтобы добраться до них мне приходится пройти мимо Райса. Он пододвигает к горе всякой мебели, перегораживающей черный ход, шкаф из кабинета миссис Лафферти и не замечает, как я тихонько прохожу мимо. Я нахожу в своем шкафчике сменную одежду. Прижимаю ее к лицу и делаю вдох, надеясь ощутить запах чего-то знакомого и успокаивающего — так раньше, стоя в спальне Лили после ее ухода, я вдыхала ее ароматы, — но она пахнет лишь школой.

Я вынимаю из кармана свою предсмертную записку и осторожно кладу ее на шкафчик, борясь с желанием сунуть лист в рот и сжевать, чтобы хоть чем-то заполнить пустоту внутри. Я не знаю, как справляюсь со всем этим, как буду час из часа вести себя так, будто всё еще хочу дышать, когда твердо решила перестать это делать. Я не должна была сейчас находиться здесь. Миру пришел конец, и это так глупо и печально, что не передать никакими словами, и время изменилось: секунда кажется минутой, минута — часом, час — днем, день — месяцем, месяц — годом, а год…

Я столько здесь не продержусь.