«Это просто буквы на бумаге…» Владимир Сорокин: после литературы

Однако это утверждение сомнительно. На деньгах не жарят, потому что, в отличие от книг, они слишком дешево стоят. Иначе зачем бы повар, который, по собственному признанию, «не прочел до середины ни одного русского романа» (с. 10) – и это несмотря на специализацию на русской литературе, – так часто выступал бы у Сорокина в роли литературного критика? Опираясь на эрудицию, почерпнутую у «блох» – вмонтированных в мозг гаджетов, – Геза (слишком) твердо знает, что такое литература второго сорта, а что такое пошлятина. Он убежден, что современная литература, вроде остроумно спародированного Прилепина, – это «валежник», а Соколов (или Шишкин?) – «всего лишь электронные вспышки. Современная литература живет только в пространстве голограмм, ей бумага не нужна. А на голограмме стейк не зажаришь» (с. 163). (Сорокин, уже сам выступает в роли критика, подсовывая своему герою сырой роман «Мастер и Маргарита», а затем издевательски воспроизводит «сухой остаток» от всего Булгакова – три обрывка: из «Мастера», «Собачьего сердца» и «Театрального романа».) Полагаю, захоти Геза приготовить нехилый стейк, такой образец «литературы второго сорта», по его собственной классификации, как «Жизнь Клима Самгина», не подвел бы повара, особливо в сталинском издании, на мелованной бумаге, да еще и с иллюстрациями. Но почему-то ни Гезу, ни Сорокина эти издания не интересуют. Скорее всего, потому, что горит не материальная, а символическая ценность книги. (В этом смысле не так уж и не прав Л. Данилкин, обидевшийся за насмешки над любимым им Прилепиным и упрекающий Сорокина в том, что тот строит свой литературный канон[1258]. Да, строит – хотелось бы понять, по какой логике.)

Занятно, но, отведя душу на описании литературной пошлятины («Трубач (скрипач) на крыше, его острый и независимый профиль на фоне пламенеющего заката (восхода); грустный (веселый) клоун, настоящие слезы (улыбку) которого никто никогда не увидит; молодая (пожилая) героиня, мучительно вглядывающаяся в окна уходящего (прибывающего) поезда и повторяющая, словно в бреду: „Он все-таки уехал (приехал)“»), Геза не без энтузиазма на протяжении четырех страниц пересказывает длинный сюжет многосерийного фильма, который его мама якобы смотрела 65 раз и который в конце концов вызывает рыдания и у него самого. Иначе как сентиментальной «пошлятиной», по терминологии Гезы, этот сюжет определить невозможно. Почему же строгая система эстетической навигации book’n’griller’a дает сбой? Наверное, потому, что это не книга. То, что дозволено сериалу, не дозволено роману. Такое предположение тянет за собой, да-да, глубоко литературоцентричное представление о том, что книга не столько развлекает или отвлекает, сколько создает трансцендентальную, высшую реальность. Иначе говоря, настоящая («первосортная») книга неизбежно порождает свою собственную реальность, а с ней довольно часто и собственную мифологию и в этом отношении всегда священна. По крайней мере, эти характеристики в полной мере подходят ко всем тем книгам, которые Геза охотно читает (то есть сжигает), – «Мертвые души», «Подросток», «Толстого» и «Ницше», рассказы Чехова и Бабеля, «Чевенгур», «Роман с кокаином»…

Следуя этим и подобным подсказкам, можно заключить, что Сорокин написал еще один роман о ценностях литературоцентризма и их жертвоприношении, хотя, в сущности, каждый его роман, начиная с «Романа», именно об этом. «Манарага», в отличие от предыдущих текстов, предлагает также задуматься о том, что символический капитал этой уходящей культурной парадигмы еще долго будет питать современную цивилизацию. Питать чем? Сорокин не уклоняется от ответа на этот вопрос, просто его ответ звучит неожиданно для писателя, прославившегося своими деконструкциями литературоцентризма.

В послевоенном мире Сорокина люди, вопреки опасениям, не перестают ни читать, ни писать. Исчезает не чтение и письмо, а книги как культурные объекты. Сорокин не может не знать, что такие кризисы в истории культуры случались не однажды. Похожий кризис в изобразительном искусстве вызывает изобретение фотографии, а в истории театра – наступление кино. И в том и в другом случае – в результате кризиса происходят революции в «старых» видах искусства. Если же обратиться к материалу более близкому «Манараге», то, например, «для писателей-романтиков современная тиражируемая печатным станком книга – профанный объект par excellence, оторванный от уникально-телесного опыта ручного письма и сближающийся с бросовым многословием газет, в которых как раз в ту пору стали впервые печататься многие художественные тексты, в частности романы-фельетоны»[1259]. Похожий отрыв от «уникально-телесного опыта» происходит и в финале романа Сорокина – где индивидуальный перформанс мастера, превращающего горящую книгу в жаркий фейерверк, отступит перед огромными печами, в которых, как в аду, станут ежедневно гореть клонированные первоиздания Набокова, Сервантеса, Джойса, Рабле, даже Библии.