Это просто цирк какой-то!

А как узнала, так тут же с текущим мужем и развелась (это как раз и был дядя Гриша Домбровский, руководитель цирковой студии из моего детства). Роман продолжался долго, мама и отец разъезжались на гастроли в разные города и страны, опять встречались – для сохранения накала чувств нет ничего полезнее разлук, и отец, уходя в отпуск, везде ездил за своей избранницей. Любил, вроде, очень, но откладывал и откладывал предложение, а ее все и так устраивало. Потом во время совместного отпуска у теплого Азовского моря моя будущая мама как-то ухитрилась не заметить двухмесячной задержки. А заметив и решив, что это ранний климакс пожаловал, пошла удостовериться к своей подруге, бывшему военному хирургу Марте.

Шестидесятилетняя Марта, Герой Советского Союза, полковник медицинской службы в запасе, матерщинница и хохмачка, к которой женщины записывались на прием минимум за месяц, спокойно сказала:

– Двенадцать недель, Дина. Может, тринадцать.

– В каком смысле? – глупо спросила мама, уже уверовавшая по дороге в больницу в ранний климакс. – Посмотри повнимательнее еще раз!

– Да я туда двадцать лет целыми днями смотрю ежедневно! – обиделась Марта и нечаянно закурила прямо в смотровой.

Потом они поплакали на радостях, мама выкурила последнюю на ближайшие два года сигарету и сказала:

– Там девочка, Марта. И я знаю, как ее зовут.

Из больницы счастливая мама немедленно поехала на переговорный пункт звонить любимому в очередную заграницу. Услышав радостную весть, любимый помолчал там, у себя в отеле, потом еще немножко помолчал и просительно сказал:

– Дина, а давай еще поживем для себя?

Небо немедленно почернело, раскололось и обрушилось на кудрявую мамочкину голову, но она теперь была не одна, у нее уже была я. И она засмеялась:

– Конечно, дорогой! Мы же так молоды – тебе всего пятьдесят два, мне всего сорок, вся жизнь впереди, детей у меня еще будет сколько захочу, да?

Повесила трубку и вышла из кабины. Больше она ни разу не видела моего отца и ни разу с ним не говорила – кроме одного случая. Он просто не знал, с кем имеет дело: моя мама если уж вычеркивала человека из своей жизни, то раз и навсегда. Отец, как рассказывала мне потом Марта (она была моей крестной мамой и до самой смерти оберегала и лечила нашу семью – мамочку, бабулю и меня. Обширный инфаркт после труднейшей многочасовой операции отнял ее у нас, когда мне было пятнадцать. Марте стукнуло семьдесят пять, и она была полна жизни и планов), обрывал все известные ему телефоны несколько дней. Он звонил моей бабушке, он звонил Марте, звонил тем маминым подругам, номера которых знал, но все отвечали одно: Дина уехала на гастроли, обещала позвонить при первой же возможности.

Непривычный к такому пренебрежительному отношению народный артист озадачился, прилетел проверить лично – и нашел нашу квартиру запертой, потому что бабуля тоже уехала с мамой, чтоб готовить ей полезное и вкусное и вообще контролировать процесс. Народный артист позвонил в Главк, но ему не дали сведений относительно гастрольного маршрута номера – маму многие знали и с удовольствием выполнили ее просьбу о конфиденциальности любой информации. Персонально для народного артиста.

Когда февральской ночью я родилась и Марта поднесла меня к лицу измученной почти сорокачасовыми схватками мамы, то услышала:

– Ты посмотри, как она на него похожа… даже мизинчики на ножках той же формы.

Я росла только маминой и только бабушкиной. Ни после моего появления на свет, ни позже мама не взяла от отца ни единой копейки, хоть он и пытался передавать через общих знакомых пухлые конверты. И только однажды мы с ним увидели друг друга.

Почему-то моя полумладенческая память сохранила тот огромный дом на зеленой улице, куда привезли трехлетнюю меня и плачущую седую бабушку. Мама отца, уже совсем старенькая, тяжело болела и написала моей бабуле письмо с просьбой показать единственную внучку (два старших брата отца погибли на войне, оба были холосты). Анна Ивановна, известный самурай, умело надавила на маму, и мы полетели в город у Балтийского моря.

Я не помню лица, помню лишь, что этот мужчина показался мне огромным (так и было, сто девяносто сантиметров и могучая грудная клетка профессионального певца), помню много блестящей мебели на гнутых ножках и как меня поставили на пол из скользкого, но очень красивого дерева – я прыгала на одной ножке по геометрическим узорам паркета, а потом спросила у высокой бабушки с белыми волосами, почему она плачет. Бабушка заплакала еще сильнее, я испугалась, что обидела ее, и пошла вдоль шкафов. А вот то, что было дальше, как будто намертво вырезали в моей детской памяти, но на всякий случай я проверила себя, уточнив детали у мамы. И уточнения эти мне пришлось из нее добывать – она никогда не говорила об отце плохо.