Это случится не завтра

Кажется, она уже много часов провела на жесткой лавке. Рассудок то пускается вскачь по бешеным виражам, то погружается в мрачный туман отчаяния. Ее периодически охватывают приступы дрожи, но не от холода, хотя в камере прохладно, а на ней лишь тонкий свитер, а от бесконечного мысленного прокручивания событий в метро. В ее жизненном опыте нет ничего, что подготовило бы к вибрации пули, в полете задевающей волосы на голове. К виду складывающегося внутрь лица и вытекающих мозгов. Кем он был, тот старик с бледными глазами, который улыбнулся незнакомой женщине, и эта улыбка стоила ему жизни? Кем был человек, которого она убила? Ведь его убила именно я, говорит она себе. Его убила моя глупая, неуместная вера в свои силы, и это все равно что застрелить своими руками.

В темноте она поднимается, выдерживает очередной приступ дрожи и, прихрамывая, обходит камеру, стараясь не думать о возможном заражении крови. Заснуть не получается. Желудок выкручивается от голода, лавка жесткая, а тюфяк воняет блевотиной и дерьмом. Она подходит к двери – там, где глазок. Раньше казалось, что беспорядочные выкрики доносятся откуда-то издалека, но сейчас они приблизились. Кричит мужской голос – повторяет одну и ту же плохо различимую фразу. Ему отвечает другой голос, в нем слышен гнев. Затем – низкий стон, который внезапно обрывается.

Ева осторожно отодвигает небольшую деревянную планку, закрывающую окошко для передачи еды, и пытается выглянуть в коридор. В дальнем конце, там, откуда ее привели, мерцает тусклый свет. Крики возобновляются – скрипучий, свирепый, отвратительный голос и все та же неразборчивая фраза. Затем – тот же ответ и тот же резко обрывающийся стон. Еве кажется, что она слушает запись на склеенной кольцом пленке. Если это так, то не ясно – зачем? Какой в этом смысл? Запугать ее? Вряд ли в этом есть необходимость.

Пригнувшись к отверстию, Ева боковым зрением замечает фигуру, шагающую по коридору в ее сторону, и ее вновь начинает трясти. Это мужчина лет сорока с редеющими каштановыми волосами, одетый в комбинезон, длинный кожаный фартук и резиновые сапоги.

Когда он приближается к ее двери, Ева прикрывает «кормушку», оставив лишь узкую щель. Она не может оторваться и не смотреть и не может унять дрожь. Двигаясь неторопливо, словно врач на обходе, мужчина исчезает за дверью той комнаты со шлангом, стоком и покатым полом. Примерно через минуту на противоположном конце коридора возникает пара свинолюдей. Они отпирают одну из камер, выводят оттуда худощавую фигуру в костюме и рубашке и шагают мимо Евы – все к той же комнате. У человека в их руках – непонимающий, беспомощный взгляд.

Через несколько мгновений они вновь появляются, но уже без него, и Ева оседает на пол, зажмурившись как можно сильнее и прижав руки к ушам. Это не помогает – она слышит выстрелы. Два, с интервалом в несколько секунд. От ужаса она больше не может ни думать, ни дышать, ни контролировать какую бы то ни было часть тела – просто лежит, трясясь во мраке.

Каким-то образом – возможно, из-за полного изнеможения – Ева засыпает и пробуждается от стука в дверь. Свет снова горит, а в воздухе висит легкий запах приготовленного мяса. Жутко хочется жрать – это единственное, что ей сейчас известно наверняка. Она хромает к двери; во рту сухо, внутри все перекручено от голода.

– Da?

– Zavtrak! – рычит чей-то голос.

Щель открывается, и огромная волосатая рука просовывает в камеру красную упаковку. Это детский набор «Хэппи Мил» из «Макдоналдса» – причем, кажется, еще теплый. За ним следует банка энергетического напитка «Рашн Пауэр». Ева смотрит на эту роскошь, не веря глазам, вскрывает коробку и дрожащими пальцами жадно отправляет ее содержимое в рот. Вместе с гамбургером и картошкой фри в коробку вложена игрушка в целлофане. Крошечный пластиковый чайничек с изображением кошачьей морды.

Вытерев жирные соленые пальцы о джинсы, Ева рывком вскрывает банку с напитком и заглатывает максимум, на который способна, а потом, тяжело дыша, опускается на лавку. Все остальное не имеет никакого значения. Никакого. Подтолкнув ведро к двери, чтобы нельзя было разглядеть в глазок, Ева мочится, потом выливает мочу в раковину и ржавой, еле текущей водой моет руки и ведро. В животе предупреждающее ворчание, но опорожнять кишечник в ведро – к такому унижению она еще не готова, хоть и смирилась с фактом, что такой момент наступит. Вывернув наизнанку пакет из-под картошки, Ева слизывает остатки соли и делает размеренный глоток напитка. Может, она ест в последний раз, прежде чем ее поволокут в комнату с бетонным полом, шлангом и стоком? Нико, любовь моя, прости, – мне ужасно, ужасно жаль.