Это жаркое, жаркое лето...

Он взял Люду  за  руку  и  повел  по  выгоревшим  на  солнце стерильным плитам тротуара туда,  где когда-то во сне впервые сел в автобус. В автобус,  увезший его в сказку,  продолжения которой он сейчас и ждал, и боялся.  

Скрипнули тормоза, подошел и остановился — не у остановки, а просто так — знакомый синий вагон. Остановился,  принял их в свое солнечное нутро и покатил дальше, прозаически гудя мотором, время от времени впуская и выпуская пассажиров.  Прошуршал под  колесами  гравий  конечной  остановки. Меж деревьев не было ветра,  недвижный воздух прогрелся солнцем,   и, казалось,  что он остался здесь с лета. Это  душноватое  тепло обволокло их, и Люда, словно отогревшись и очнувшись от молчания, сказала негромко сама себе, зная, что и Виктор услышит:

— Как странно...  Как будто я уже была здесь...  А  я  точно знаю, что не бывала...    

И, после недолгого перерыва,  заполненного звуками сдвоенных — не сговариваясь — шагов, так же негромко добавила: 

— Вообще, очень странное чувство. Двойственное какое то — все вокруг незнакомо,  и вдруг посмотрю на тебя,  и все меняется,   и кажется, что я все здесь знаю... Как-то все связано с тобой...— и она повела  плечами,  бессильная  облечь  словами  свои  зыбкие ускользающие ощущения, и лишь сжала на миг его пальцы,  и он чуть пожал в ответ ее узкую ладонь. Он молчал. Слов не было нужно.  Он шел уверенно, хотя — он тоже это знал — был здесь впервые,  как и она. Впервые, если не считать снов.

На полянке было пусто. Листья  к  осени  погрубели  и  не шевелились.  Ветра не было.  Они сели  у  воды,  слушали  тихий стеклянный звон водяных струй на песке и молчали. 

Люда вздохнула, длинно и судорожно, как всхлипнула. 

Виктор, не глядя, — ему не нужно было  глядеть, он  всем существом  своим ощущал  ее  присутствие, —  протянул   руку, коснувшись ее плеча,  а потом  —  тяжелых  густых  волос. Рука зарылась в волосы, чувствуя каждым пальцем, что Люде это приятно, легла в перепутанице прядей ей на затылок. Ладонь  сама  удобно подстроилась, словно готовая принять на себя тяжесть головы, если Люде вдруг вздумается откинуться, помедлила, а затем мягким движением качнулась назад  и вбок.  Люда,  словно загипнотизированная,  легко качнулась вслед за  этим  осмысленным движением его руки и тихо  опустила  голову  на  колени  Виктора, замедленно повернувшись на спину  и  придержав  рукой  его  руку, которая с затылка соскользнула на ее  щеку, кончиками  пальцев касаясь подбородка.

Вокруг стояла тишина. Говорить не хотелось.  Люда  изучала лицо Виктора — словно вбирала в  себя  его  черты — исподтишка, смежив ресницы. Она потерлась о его ладонь и чуть  слышно засмеялась — от избытка переполнявших ее чувств. У  обоих  было такое ощущение, что они долго шли и наконец пришли куда-то,  куда так долго стремились,  где хорошо и покойно  и  не  нужно  больше никуда спешить...    

Набежал ветерок, и кусты прошелестели  листьями,  а  день тянулся, последний день уже ушедшего лета. Было хорошо,  и хорошо было ехать в автобусе,  глядя,    как  земля  за  окном  медленно поворачивается вокруг вбитой где-то у горизонта оси.    

Люда заговорила первой.  Голос ее дрогнул чуть приметно,   и Виктор вгляделся в ее лицо.    На  него  легла  тень  отчаяния  и решимости, как перед прыжком в холодную воду.    

— Ты знаешь,  когда умерла мама,  я осталась одна.  Совсем одна...— она помолчала и, прежде чем  он  успел  пошевелиться  и сказать что-нибудь, продолжила:    

— У меня был друг... То есть я думала, что друг... 

Она сбилась и после паузы растерянно досказала:     

— Это кончилось раньше... Прошло. Понимаешь,  все было не то... Я совсем тогда растерялась...

Это было совершенно, абсолютно неважно, и Виктор легонько потрепал кончиками пальцев лежащую в его ладонях ее руку. Люда уловила это ласковое движение его руки и расслабилась, потому что сказала то, что считала нужным.  

А Виктор вдруг физически ощутил лежащий в кармане — он так и не расставался с ним — голубой значок.  На  миг  пришло  сознание нереальности происходящего.  Он покосился на Люду. Ее  нежное, углубленное сейчас в себя лицо совместилось,  слилось с лицом  из его снов — он ясно вспомнил теперь его.  Виктору стало непонятно, как это он так долго не мог удержать его в памяти.  Это было лицо Люды, и он с досадой на себя подумал,   как это  было  глупо — ежедневно видеть и не узнавать ее.

Логический ум Виктора  не  мог  мириться  с  раздвоенностью, вошедшей в его жизнь с необычными снами наяву.  Поэтому сейчас он с облегчением увидел, как сливаются воедино два течения его жизни — воображаемое и реальное. Было  лишь  одно, что  продолжало тревожить Виктора — значок.  Осязаемый,  реальный,  уж  никак  не воображаемый значок.