Этот берег

— Я без понятия, — ответил Дорошенко, — но ее уважают… Когда вы леску после заброса выбираете, она по воде врастопырку прыгает, будто хочет взлететь, но не может, потому что ее вода не отпускает, но она и не тонет в воде, потому что так хитро устроена…

— Ладно, беру, — перебил я Дорошенко. В ожидании, когда он выставит мне счет, я вновь уставился в окно. Корова забрела за дубы и вся скрылась в их тени. Ветер взрыхлил траву на лугу, вмиг потемневшую под быстрой тучей. Что-то тревожное шевельнулось во мне, и я припомнил: Дорошенко был последним, кто, по его словам, как раз отсюда, из своей лавки, видел пропавших мальчиков. И я увидел словно бы со стороны, как он стоял на моем месте, подобно мне, уставившись в окно, — глядел на пыльный луг и видел: двое на одном велосипеде катят по пояс в траве по лугу, скрываются в тени дубов, потом, едва мелькнув, навеки растворяются в лесной тени…

— Готово, — объявил мне Дорошенко.

Я рассчитался с ним, забрал коробку со снастями и вышел на дорогу. Ветер утих, тучи ушли, но было холодно. Передо мной по кругу разворачивалась маршрутка, увозя в Киев новых пассажиров. Прибывшие на ней, сбившись тесной маленькой толпой, направились краем шоссе в Борисовку. Многих из них я знал: Агапа Цвяха, например, — однажды он чинил на базе отопление; Машу Палий, она студентка — Авель, приятельствуя с Палиями, оплатил репетиторов перед ее поступлением в КПИ… Знал я и старуху Киру с ее вечным солдатским мешком на горбатой спине — в нем угадывался остаток картошки, не распроданной Кирой на базаре возле станции метро «Левобережная»… Когда-то, как мне говорили, Кира каждый Божий день шла поутру в Киев с полным мешком картошки на тогда еще прямой спине и возвращалась пешком к вечеру. Старая, горбатая, она ездит теперь на маршрутке и возвращается на ней уже к обеду. Кира шла на своих крепких коротких ногах впереди всех остальных. Были в этой маленькой толпе и незнакомые мне люди. Один из них ничем не выделялся, но задержал мое внимание. Он потихоньку отставал от остальных — не оттого, что торопиться ему было некуда, но потому что он, напротив, явно торопился оказаться в одиночестве — но так, чтобы никто не заострил на нем свое внимание… Проходя мимо и поймав мой взгляд, он быстро отвернулся и прикрыл рукой, как бы почесывая лоб, свои полупрозрачные, не темные, но мутные желтые очки… «Иуда», — вдруг подумал я, глядя в его гладко выбритый затылок — и тотчас догадался, чем этот невзрачный, бритый человек в желтых очках вызвал имя Иуды в моей памяти.

Я мало в жизни путешествовал; пешая прогулка в Канев здесь не в счет. Последним из редких моих путешествий была поездка в Йошкар-Олу, на юбилей Жени Пашковского, друга моей ленинградской студенческой юности, с которым мы с тех самых пор не виделись. Его приглашение было как нельзя кстати: вся эта история вокруг меня и Капитанской Дочки начинала набирать обороты, набухал, еще не нарывая, конфликт с женой — да и время каникул позволяло мне сменить обстановку. Я прилетел в Йошкар-Олу, и Женя первым делом показал мне город. Перед прогулкой он сказал, горделиво и немного озадаченно: «Поколения зэков звали мой город Кошмар Дырой, и все мы тут между собой его так прозывали. А как прозвать его теперь — ума не приложу. Может быть, ты подскажешь».

И я увидел город, наново застроенный копиями миланских, флорентийских и венецианских зданий эпохи Возрождения. Видел и копию набережной Брюгге, в котором не бывал, а на другом берегу реки Кокшайки увидел башню, такую же, как в Мюнхене, если я, конечно, не напутал: я не бывал в Мюнхене и вряд ли буду когда-нибудь… Башня была с часами. На глазах собравшейся толпы и на моих глазах два окна на башне плавно отворились, и заиграла музыка. Из левого окна под музыку начали выплывать апостолы, ведомые самим Христом. Позади всех шел Иуда и поначалу от других ничем не отличался. Но вот по ходу шествия он начал потихоньку-полегоньку отставать, чем и привлек к себе внимание толпы. Вскоре он совсем отстал и, пятясь, спрятался в том же левом окне — тем временем апостолы во главе с Христом, потери не заметив, один за другим скрылись в правом… Вот почему я молча произнес «Иуда», нечаянно увидев, как незнакомый человек в желтых очках намеренно, по-тихому, старается отстать от остальных…

Он, между тем, был вынужден остановиться: на пути его встал поп, отец Богдан, священник борисовской церкви, одетый во вполне мирской пиджак. Он обернулся к незнакомцу и попросил прикурить. Тот достал зажигалку и, пока поп прикуривал, смотрел сквозь желтые очки не на него, а в сторону. Он совершенно точно не хотел, чтобы отец Богдан подробно разглядел его лицо. Прикурив, поп увидел меня и подмигнул, как старому знакомому. А я с ним разговаривал всего лишь раз. Даже не разговаривал, а попросил: «Батюшка, помолитесь за меня». Он мне ответил тогда веско: «Щас. С разбегу», — но лицо его было не злым, глаза смеялись, словно говорили мне: «И молюсь, и помолюсь, и не нужно просить, и нечего было мне напоминать об этом»…