Этот бессмертный

Я любил его, но у меня, мальчишки, сидел внутри какой-то чертенок. Я был очень скверным мальчишкой – я взял мертвого цыпленка, насадил его на палку и назвал Ангелом-Павлином, как Малаки-Тауза, – я швырял в него камнями и выщипывал из него перья. Кто-то из мальчишек испугался и рассказал об этом моему отцу. Отец высек меня прямо там же, на улице, и сказал, что за такое богохульство с меня надо с живого содрать кожу и разорвать на части. Он заставил меня отправиться на гору Синджар и там молить о прощении – я туда пошел, но чертенок, несмотря на порку, все еще сидел у меня внутри, и я молился, но на самом деле не верил.

Теперь я стал старше, и чертенка больше нет, но и моего отца уже много лет как не стало, и я не могу сказать ему: «Я сожалею, что насмехался над Ангелом-Павлином». С годами я почувствовал, что необходима религия. Я надеюсь, что Дьявол в своей мудрости и милосердии поймет это и простит меня.

– Хасан, тебя трудно как следует оскорбить, – сказал я. – Но я тебя предупреждаю – с этим синим ничего не должно случиться.

– Я только простой телохранитель.

– Ха! У тебя хитрость и яд змеи. Ты вероломен и коварен, и вдобавок порочен.

– Нет, Караги. Спасибо, но это неправда. Я горжусь тем, что всегда выполняю свои обязательства. Это все. Это закон, по которому я живу. И ты не сможешь оскорбить меня так, чтобы я вызвал тебя на дуэль и тем самым дал тебе возможность выбрать схватку голыми руками или бой на саблях или кинжалах. Нет. Я не принимаю твоих оскорблений.

– Тогда берегись, – сказал я ему. – Первое твое движение, направленное против веганца, станет для тебя последним.

– Если так предначертано, Караги…

– И называй меня Конрад!

И я отошел, полный скверных мыслей.

На следующий день все были по-прежнему живы; мы свернули лагерь и до следующей внезапной остановки сделали около восьми километров.

– Похоже на детский плач, – произнес Фил.

– Действительно.

– Откуда это?

– Оттуда, слева.

Мы продрались через какой-то кустарник, обнаружили высохшее русло ручья и прошли по нему.

Младенец лежал на камнях, частично прикрытый грязным одеяльцем. Его лицо и руки уже покраснели от солнца – должно быть, он пролежал здесь большую часть предыдущего дня. На крохотном мокром личике виднелись многочисленные следы от укусов насекомых.

Я опустился на колени и стал поправлять одеяльце, чтобы получше его прикрыть.

Одеяльце спереди приоткрылось, и Эллен ойкнула, увидев младенца.

В груди ребенка был врожденный свищ, и внутри что-то шевелилось.

Рыжая вскрикнула, отвернулась и заплакала.

– Что это? – спросил Миштиго.

– Один из брошенных детей, – ответил я. – Из меченых.

– Как ужасно, – произнесла Рыжая.

– Что ужасно – его вид? Или то, что его бросили? – спросил я.

– И то, и другое.

– Дайте его мне, – сказала Эллен.

– Не трогай его, – остановил ее Джордж. – Вызовите скиммер, – приказал он, – его надо сразу отправить в госпиталь. У меня здесь нет инструментов, чтобы сделать операцию. Эллен, помоги мне.

Она уже была рядом, и они вместе стали рыться в его медицинской сумке.

– Запиши, что я делаю, и приколи бумажку к чистой пеленке, чтобы врачи в Афинах знали.

Дос Сантос тем временем вышел на связь с Ламией, чтобы к нам направили один из наших скиммеров.

Эллен наполняла шприцы для Джорджа, протирала порезы и укусы ватными тампонами, мазала мазью ожоги и все это записывала. Они накачали младенца витаминами, антибиотиками, адаптогенами общего действия и еще полудюжиной разных средств – я в конце концов сбился со счета. На грудь положили марлевую салфетку, чем-то сверху побрызгали, завернули ребенка в чистую пеленку и прикололи записку.

– Какой ужас! – произнес Дос Сантос. – Бросить ребенка-калеку, оставить его умирать такой смертью!

– Здесь всегда так делают, – заметил я ему, – особенно вблизи Горячих Мест. В Греции всегда существовала традиция детоубийства. Меня самого оставили на вершине холма в тот день, когда я родился. И я тоже пролежал там всю ночь.

Он в тот момент зажигал сигарету, но остановился, услышав эти слова, и уставился на меня.

– Вы? Почему?

Я засмеялся и показал глазами на свою ногу.

– Это запутанная история. Я ведь ношу ортопедический ботинок, потому что эта нога короче другой. Кроме того, я, кажется, был очень волосатым младенцем, и вдобавок у меня разные глаза. Я подозреваю, что меня бы оставили в доме, если бы все ограничивалось только этим, но я еще и родился на Рождество, и это решило дело.

– А что плохого в том, чтобы родиться на Рождество?

– По местным поверьям, боги считают такой поступок чересчур самонадеянным. Поэтому дети, рожденные в это время, – не люди по крови.

Они из племени разрушителей, они сеют опустошение и панику. Их называют калликанзаросами. В идеальном случае они выглядят как наши вчерашние знакомцы с рогами, копытами и так далее, но это не всегда так. Они могут выглядеть и так, как я, – решили мои родители, если только они действительно были моими родителями. Вот они и оставили меня на вершине холма, чтобы вернуть по принадлежности.

– А что же случилось потом?