Этот бессмертный

Аплодисменты усилились. Роботы повернулись и ушли.

Вновь зазвучала музыка, свет стал ярким. Поднялся шум голосов. Рендер убил Кракена.

— Что ты об этом думаешь? — спросила Джилл.

Рендер сделал серьезное лицо и сказал:

— Кто я — человек, воображающий себя роботом, или робот, воображающий себя человеком? — Он ухмыльнулся и добавил: — Не знаю.

Она шутя хлопнула его по плечу, и он заметил ей, что она пьяна.

— Нет, — протестовала она. — Разве чуточку. Не так, как ты.

— Все же, я думаю, тебе нужно показаться врачу. Например, мне. Лучше сейчас. Давай уедем отсюда.

— Не сейчас, Чарли. Мне хочется посмотреть на них еще раз. Ну, пожалуйста.

— Если я еще выпью, я не буду способен их видеть.

— Тогда закажи чашку кофе.

— Фу!

— Ну, пива.

— Я и без этого буду страдать.

На площадке начали танцевать, но ноги Рендера как свинцом налились. Он закурил.

— Итак, ты сегодня разговаривал с собакой?

— Да. Это как-то смущает…

— Она хорошенькая?

— Это кобель. И безобразный.

— Дурачок, я имею в виду хозяйку.

— Ты знаешь, что я никогда не говорю о делах, Джилл.

— Но ты же сам сказал мне насчет ее слепоты и насчет собаки. Я только хочу знать, хорошенькая она или нет.

— Ну… и да, и нет. — Он сделал неопределенный жест. — Знаешь…

— Повторить то же самое, — сказала она официанту, внезапно возникшему из озера тьмы. Он поклонился и столь же быстро исчез.

— Пропадают мои добрые намерения, — вздохнул Рендер. — Посмотрим, как тебя будет обследовать пьяный дурак — вот и все, что я могу сказать.

— Ты быстро протрезвеешь. Ты всегда так. Гиппократ и все такое.

Он фыркнул и посмотрел на часы.

— Завтра я должен быть в Коннектикуте. Взять Пита из этой проклятой школы.

Джилл вздохнула. Она уже устала от этой темы.

— Мне кажется, ты слишком уж нянчишься с ним. Любой парнишка может сломать ногу. Это издержки роста. Мне было семь лет, когда я сломала запястье. Несчастный случай. И школа не виновата, что такие вещи случаются.

— К дьяволу, — сказал Рендер, беря свою темную выпивку с темного подноса, принесенного темным человеком. — Если они не могут хорошо работать, я найду тех, кто сможет.

Она пожала плечами.

— Дело твое. А я знаю только то, о чем читаю в газетах. И ты все-таки сидишь в «Давосе», хотя знаешь, что в «Сент-Морице» встретил бы лучшее общество?

— Мы же собирались прокатиться, верно? Я предпочел прокатиться в «Давос».

— Значит, я не каждый вечер выигрываю?

Он погладил ее по руке.

— Со мной ты всегда в выигрыше, милочка.

Они вышли, закурили и держались за руки, пока люди расходились с танцевальной площадки и снова тянулись к своим крохотным столикам, а цвета закружились, окрашивая облака дыма от цвета ада до солнечного восхода и обратно, и барабан ухнул: бом!

Чира-чира!

— О, Чарли, они опять идут сюда!

Небо было чистое, как кристалл. Дороги чистые. Снегопад прекратился.

Джилл сонно дышала. «С-7» выгибался через городские мосты. Если бы Рендер сидел спокойно, он убедил бы себя, что пьяно только его тело, но как только он поворачивал голову, мир вокруг начинал танцевать. И тогда он воображал себя спящим и Творцом всего этого.

В какой-то миг это было правдой. Он улыбнулся, задремывая. Но в следующий миг он проснулся и уже не улыбался.

Вселенная взяла реванш за его самонадеянность. За один миг триумфа над беспомощностью, которой он хотел помочь, он снова должен был заплатить видением дна озера. И когда он опять двинулся к гибели на дне мира — как пловец, как неспособный говорить, он слышал откуда-то с высоты над Землей вой жуткого Волка Фенриса, готовящегося пожрать Луну. И, услышав, он понял, что вой этот так же похож на трубный глас правосудия, как дама рядом похожа на Луну. В каждой малости. Во всех отношениях. И его охватил страх.

Глава 3

Он был собакой.

Но не обычной собакой.

Он выехал за город сам по себе.

По виду крупная немецкая овчарка, если не считать головы, — он сидел на переднем сиденье, смотрел в окно на отстающие машины и на все, что видел вокруг. Он обогнал другие автомобили, потому что ехал по высокоскоростной полосе.

День был холодный, на полях лежал снег; деревья были в ледяных куртках, и все птицы в небе и на земле казались удивительно черными.

Его голова была больше, чем у любой другой собаки, исключая, может быть, ирландского волкодава. Глаза темные, глубоко сидящие, а рот был открыт, потому что пес смеялся. Он ехал дальше.

Наконец автомобиль перешел на другую полосу, замедлил ход, перешел на крайнюю правую, через некоторое время свернул и проехал несколько миль по сельской дороге, а затем съехал на тропинку и припарковался за деревом. Машина остановилась, дверца открылась. Собака вышла и закрыла дверцу плечом. Увидя, что свет погас, пес повернулся и пошел по полю к лесу.

Он осторожно поднимал лапы, осматривая свои следы.

Войдя в лес, он несколько раз глубоко вздохнул, встряхнулся, залаял странным не собачьим лаем и пустился бегом.

Он бежал между деревьев и скал, перепрыгивал через замерзшие лужи, узкие овражки, взбирался на холмы и сбегал по склону, проносился мимо застывших кустов в радужных пятнах, мимо ледяного ложа ручья.

Он остановился, отдышался и понюхал воздух.