Этот бессмертный

Корт – довольно странное существо; подлинный его талант – это действие (а талантливы все Штиго), и еще он обожает позировать. Думаю, он ужасно хотел сыграть роль чудака, и уверен, что у него получилось мастерски. (Татрам говорил мне также, что это будет последняя роль Корта. Он умирает от drinfan, которая неизлечима; полагаю, это еще одна причина, почему выбор пал на него.)

Верь мне, Константин Карагиозис Коронес Номикос Конрад (плюс все остальные твои имена, которых я не знаю): он занимается вовсе не проверкой недвижимости. Отнюдь.

И последнее, если можно. Дай мне слово, что он будет жить, выполни свое обещание и не выдай мою тайну. Когда ты все узнаешь, то не пожалеешь об этом.

Прости, что я так и не закончил Элегию, посвященную тебе, и пропади ты пропадом за то, что отнял у меня мою Лару, тогда, в Керчи.

Фил

«Что ж, очень хорошо, – решил я, – значит, веганцу не смерть, а жизнь». Фил все сказал, и я ничуть не сомневался в его словах.

Я вернулся за обеденный стол Микара Коронеса и просидел с Миштиго, пока тот не собрался уходить. Я проводил его к дому Якова Коронеса и проследил, как он упаковывает последние вещи. За это время мы, наверно, обменялись всего-навсего шестью словами, не более.

Его пожитки вытащили к месту приземления скиммера, перед домом. Перед тем как все (включая Хасана) вышли, чтобы попрощаться с ним, Корт повернулся ко мне.

– Скажите мне, Конрад, зачем вы разбираете пирамиду?

– Назло Веге, – ответил я. – Чтобы вы знали, что, если вам захочется ее заиметь и вы решите ее отобрать у нас, вам она достанется еще в худшем виде, чем после Трех Дней. Чтобы не на что было смотреть. Мы испепелим всю нашу оставшуюся историю. Чтобы вашим парням и соринки не досталось.

Воздух, стравливаемый нижней частью его легких, вышел с жалобным воем, оборвавшимся на низкой ноте, – веганский эквивалент нашего вздоха.

– Похвально, – произнес Миштиго, – но мне так хотелось увидеть ее. Не думаете ли вы снова когда-нибудь ее собрать? Может, в скором времени?

– А вы как считаете?

– Я обратил внимание, что ваши люди маркировали все куски.

Я пожал плечами.

– Тогда у меня только один серьезный вопрос к вам – по поводу вашей любви к разрушению, – заявил он.

– Какой именно?

– Это что, действительно искусство?

– Идите вы к черту.

Подошли остальные.

Диана посмотрела на меня; я медленно повел из стороны в сторону головой и довольно долго сжимал запястье Хасана, прежде чем вырвал у него тонкое острие, которое он прилепил к ладони. А затем позволил ему тоже пожать руку веганцу, но коротко.

Скиммер жужжа спустился из темнеющего неба, и я посадил Миштиго, лично погрузил его багаж и сам закрыл за ним дверцу. Машина стартовала безо всяких осложнений и исчезла в мгновение ока.

Конец бессмысленной прогулки.

Я вернулся в дом и переоделся.

Пришло время сжечь друга.

Высоко возвышаясь в ночи, пирамида из сложенных мною поленьев несла на себе останки поэта, моего друга. Я зажег факел и вытащил электрический фонарь. Хасан стоял возле меня. Это он помог мне положить тело на повозку и взял в руки вожжи.

Я устроил погребальный костер на холме с кипарисами над Волосом, возле руин церкви, которую я уже упоминал. Воды бухты были спокойны. На чистом небе сверкали звезды.

Дос Сантос, не одобрявший кремацию, решил не присутствовать, сказав, что его беспокоят раны. Диана предпочла остаться с ним в Макринице. После нашего с ней разговора она ко мне больше не обращалась.

Эллен и Джордж сидели в повозке, катившей под большими кипарисами, и держались за руки. Только они и были с нами. Филу не понравился бы погребальный плач моих родственников. Однажды он сказал, что в этом смысле предпочел бы что-нибудь крупное, яркое, быстрое и без музыки.

Я прислонил факел к углу погребального костра. Пламя принялось медленно лизать дерево. Хасан зажег еще один факел, воткнул его в землю, отошел и стал смотреть. Когда языки пламени поползли вверх, я прочел старую молитву, вылил на землю вино и бросил в огонь ароматические травы. Затем тоже отступил.