Этот добрый жестокий мир (сборник)

— Ты не звонил. — К моей Замечательной вернулся дар речи. — Я решила, что не хочешь меня видеть.

— Глупенькая! Я просто… боялся, что ты сердишься из-за того, что я тогда…

— Глупенький!

И славно. Идите, гуляйте. Вадик, он хороший. На фоне большинства двуногих. Вон светится весь, аж искрится! В прямом смысле. Нет, вам, людям, этого, конечно, не увидеть. Как не видите вы Стаськину водную гладь или мамашино болото. А у Вадьки — тоже вода, только блестит на ней не серебро, а свет. Живой, солнечный, вперемешку с неживым, электрическим. Чем счастливее Вадька, тем больше солнечного. Ударили лучи, разогнали туман Станиславы, заиграли на брызгах жемчужных. Красотища! Отлично — я хоть передохну немного. Давно не уставал так. Уффр!

Если это существо повседневное в ближайшее время никуда от нас не денется… Кстати, о существе. И чего мы опять раненым скунсом по квартире мечемся?

Болото. Ликует, бурлит. И еле-еле просматривается в трясине след от ручейка засохшего.

— Дрянь неблагодарная! Как уехала в столицу, так мать уже и не нужна! Сократили ее. Ах, бедняжка! Может, хоть теперь начнет мать ценить!

Плещется болото. Заляпывает след от ручья. Застыла посреди топей маленькая фигурка — улыбающаяся странной улыбкой темноволосая женщина.

Лапы кошачьи! Стаська! Кого же ты к нам в дом пустила?

Ответ на этот вопрос я искал весь следующий месяц. И чем больше наблюдал за матерью с дочкой, тем меньше нравилась одна из них.

Не взяли Стаську в журнал — журчит ручей на болоте у Виктории. Искренне — уж я-то знаю! — сочувствует она дочери, успокаивает, тортик купила. В утешение. Стаська же места себе не находит, на Вадьку из-за ерунды накричала. Опять поссорились. А ручей на болоте еще шире стал. И мамаша работу нашла — в рекламе молока снимается. Стараюсь я, мурлыкаю изо всех сил, отгоняю туман от Стасёньки. Туман-то уходит, но и воды все меньше становится…

Впрочем, так просто водную гладь не победишь, встрепенулось серебро, заблестело на солнце — недолго пробыла без работы Станислава. Теперь она корреспондент социально-политического ежедневника. Опасная работа, но я же рядом! От недовольных властителей Ненаглядную прикрыть — это вам не с Повседневностью болотной бороться. Вон опять ручей засох, трясиной покрылся.

— Я сегодня с Риммой… с бабушкой говорила. Ты почему ее ко мне в больницу не пускала?

— Донесла-таки, дрянь старая!

Смотрит с холодным упреком Станислава на мать. Смотрит Виктория с трусливым вызовом. Зеленые глаза против серых, почти бесцветных. И тогда я увидел. Даже шерсть дыбом встала. Увидел то, что чувствовал давно, но никак не мог уловить взглядом. В одной из первых жизней слышал я о со-об-ща-ю-щих-ся сосудах. С ученым мужем жил тогда. Так вот, смотрю на мать с дочерью, а вижу две вазы, связанные, слепленные родственными узами. В одной — вода, чистая, серебряная, в другой — грязь и болото.

Льется прозрачная вода в соседнюю вазу, вытесняет болото, а оно пытается освободившееся, чистое место занять, да только не пристанет грязь к серебру, возвращается трясина в родной сосуд, а у Стаськи — вместо водной глади островки пустоты сплошные. Словно после нашествия лангольеров. Так ведь, глядишь, и вовсе ничего от моей Замечательной не останется. Оболочка пустая. Это еще похлеще мамаши будет! Не потому ли не выдержало сердце Алексея Кшестанчика?

Мяу! Не бывать этому! Фыркаю брезгливо — не хочется снова в болото окунаться, да выбора нет, пропадает Стаська. Падаю в кресло, засыпаю в момент — мы, коты, это умеем. Заснуть за полминуты, в смысле.

Вот оно — болото. Разрослось за долгие годы. И уже не поможешь ничем. Туман еще можно разогнать, но если человек сам себя до болота довел… Каждый двуногий рождается с совсем крохотным, но озером, а дальше только от человека зависит — в болоте жить, тумане или серебре.