Этот добрый жестокий мир

После окончания рабочего дня Чемоданов вместе со всеми шел на захламленный пустырь, и они при свете временного электричества разбирали под третий цех многочисленное железо. Так было честно.

Чемоданов, конечно, уставал зверски, но почему-то чувствовал себя молодым. Неполные пятьдесят лет — чушь, молодой он, безусый.

Ближе к полуночи тающая толпа заводских тянулась к центру города, они пели, перекликались с такими же толпами с других производств и расходились по домам.

Дома Чемоданова ждала Катя и в десятый раз подогретый ужин.

Ночью, во сне, Чемоданову было горячо, он метался, губы его были сухи, а пальцы сжимались в кулаки, словно он что-то давил там, в неведомой тьме расторможенного подсознания.

День пятый

День выдался выходным.

Свежий октябрь шевелил шторы, сонное солнце заглядывало в раскрытое Катей окно.

Телевизор сыпал новостями, будто шрапнелью, и за завтраком Чемоданову стало совершенно ясно, что перемены добрались и до столицы.

Сначала показали заунывное интервью с каким-то банкиром. Банкир был похож одновременно на Сурена Тимуровича и на черепаху.

С черепахой его роднил серый пиджак-панцирь и морщинистая длинная шея. С Суреном Тимуровичем — кустистые брови и унылое выражение лица.

— Понимаете, — говорил банкир. — Без лжи жить нельзя. Все лгут. Вся жизнь любого человека состоит из лжи, большой или маленькой, из компромиссов с родственниками, знакомыми, незнакомыми людьми или с самим собой. Подумайте, даже у детей есть период, когда они открывают для себя возможность обманывать. И пользуются этим! И вдруг…

Он тяжело, неодобрительно, удивленно качал головой.

— Наш банк вряд ли сможет работать в таких условиях…

Он глядел в камеру, и в его глазах мелькал осторожный испуг.

— Ведь прибыль или банковский процент, получается, тоже ложь. Обман. И как прикажете обойти данную проблему? Ох нет, — шея пряталась в черепаховый ворот, — мы уходим с рынка. И, поверьте, не мы одни…

Репортажи затем посыпались один за другим.

Из Думы. Из Газпрома. Из Генеральной прокуратуры.

Чемоданову казалось, что-то живое, слипшееся желаниями людей, слепленное ими, ворочается, проснувшись, и входит в силу.

Коротким эпизодом с экрана выстрелило происшествие на ВДНХ.

Какой-то растрепанный, донельзя возбужденный человек лет сорока грозил небу газовым пистолетом. Вокруг него образовался молчаливый круг из любопытных, сочувствующих и подоспевшего наряда полиции.

— Где он? — орал человек, размахивая руками. Из-под дорогого плаща выглядывали мятые брюки. — Где эта тварь, что такое сотворила? Всю жизнь мне испоганила!

Щеки его тряслись.

— Это не просто так! — кричал он, аккуратно прихваченный полицейскими под локти. — Это болезнь! Честность — это болезнь! Вы все больны!

Он указывал на зрителей пальцем, и Чемоданова на миг обожгло холодом — палец выпрямился прямо в камеру, на него.

Но дальше… дальше началась какая-то странная, безумная, восхитительная жизнь.

Чемоданову позвонили забытые друзья, извинялись, просили прощения за старые обиды, извинялся и Чемоданов.

Дети стали гостить чаще, внуки с внучкой бегали из комнаты в комнату, пыхая и тых-тыхая, и честно валились на ковры, если считалось, что их убили.

Впереди маячила такая куча дел, что Чемоданову становилось страшно и азартно и как-то даже весело, что ли.

Ах, куча, куча, куча!

Вечерами они гуляли. Всей семьей.

Тротуарами и набережной. Под желтыми яблоками фонарей. И всюду гуляли тоже. Улыбались. Знакомились. Текли живыми ручейками.

Весь город. Думалось, что и вся страна. И весь мир даже.

Разве я болен? — спрашивал себя Чемоданов. Конечно же нет.

Рядом шла Катя.

Рядом сын нес на плечах внука, внук кричал: «Ур-ра!», дочь катила коляску, ток-ток — подскакивало на выбоинках колесо.

Вдали румянились остаточным светом облака.

А в груди Чемоданова шевелилось огромное, казалось бы, потерянное с годами чувство. Бескрайнее, как небо. Бесконечное.

Счастье.

ВЛАДИМИР ВЕНГЛОВСКИЙ НАД НЕБОМ ГОЛУБЫМ

Добраться в межпространственной кабине до другой планеты может только один. Таков закон. Больше — это уже толпа с ее бессвязными мыслями, спутанными стремлениями и мечтами. Подпространство не ответит резонансом на помыслы нескольких людей. Путешествия в нем — удел одиночек.

Ты сидишь, пристегнутый ремнями к креслу, и отсчитываешь мгновения до старта. В твоей душе шевелится страх — мелкий противный страх, который ты пытаешься скрыть от самого себя. Говорят, что подпространство заглядывает в саму сущность человека, выворачивает его мысли наизнанку и приводит в тот мир, которого путешественник достоин. Что, если у тебя ничего не получится и ты создан для другого?

Ты хотел быть как все межпространственники — не лучше и не хуже. Я вернусь, говорил ты Лидии на прощание. Я только открою свой мир и шагну обратно, успокаивал ты себя.

Для этого нужно лишь искренне мечтать и верить. И тогда ты приведешь кабину к миру, пригодному для колонизации. Создашь дорогу для поселенцев.