Этот мир не для нежных (СИ)

На земле лежал древний старик. Его длинные всклокоченные волосы, не чисто белые, а пегие, серые с грязной проседью, казалось, никогда не знали воды и мыла. Дранная холщовая рубашка, залихватски подвязанная истершейся верёвкой, и допотопные широкие штаны так же очень нуждались в стирке. Вернее, даже не в стирке, а в срочной замене. Старик тяжело дышал, босые грязные ноги подрагивали, как у припадочного, совершенно не в такт страшному свисту, вырывавшемуся из груди. Лив показалось, что губы у него на фоне сине-бледного лица нереально яркие, а ещё через секунду она поняла, что они окрашены в кровь. Упавший с небес застонал. Лив вопросительно посмотрела на Геннадия Леонтьевича. События последних дней уже научили не бросаться, сломя голову, в авантюру или на помощь. Кому бы то ни было.

Изобретатель все так же медленно, не вставая с земли, на четвереньках подобрался к старику. Посмотрел ему в глаза и спросил что-то. Лив расслышала, хотя сидела совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Зато она прекрасно отобразила, как у упавшего с неба забулькало что-то в груди, на губах, надуваясь и спадая, лопались зловещие багряные пузыри, и он простонал, выдыхая слова вместе с гнилым воздухом и кровью из самого нутра:

— Время... Хотел туда, где ярко. Не пустили.

После этого он дернулся и затих. Изобретатель посмотрел на него с печалью и жалостью, затем наконец-то повернулся к застывшей в ужасе Лив:

— Волчья Сыть. Кречет.

— Он... умер? — преодолев оторопь, спросила девушка, только сейчас заметив, что её бьет мелкая дрожь.

Изобретатель кивнул и показал на закрывшего глаза древнего старика.

— Это был Минин кречет, время палача. Оно закончилось. Очень печально закончилось, но пока, слава Солнечным Богам, не для тебя, птица.

— А для кого? — глупо спросила Лив, и Геннадий Леонтьевич вполне логично разозлился:

— Для него, видимо. И если не поторопимся, то для тебя тоже.

Он опять схватил её за руку и потащил за собой, не обращая внимания на то, что Лив не успела подняться на ноги и бороздит за ним коленками по земле. Геннадий Леонтьевич, судя по всему, сильно спешил. Лив закричала, вырываясь, она тут же ободрала вторую руку, которой тщетно пыталась затормозить, хватаясь за лесной ковер.

— Пожалуйста, — крикнула она, все ещё сглатывая ком в горле, который никак не рассасывался с того момента, как старый кречет навсегда закрыл глаза, — пожалуйста, остановитесь!

Изобретатель, словно опомнившись, притормозил на минуту, дал ей подняться. Нетерпеливо подождал, пока Лив, охая, поднялась с колен, и опять потащил её непонятно куда. Высокие, тугие ветви хлестали по лицу, по ногам били те, что пониже и поковарнее. Лив чувствовала, что на тренировочные лерины штаны цепляется репейник, а в волосах застревает сухой лесной мусор — непонятного происхождения щепки, иголки, что-то мелкое и въедливое. Боковым зрением она скорее чувствовала, чем наблюдала, то, что происходит вокруг, но все равно было понятно — лес менялся. Деревья становились все объёмнее и мощнее, кроны закрывали теперь высь до такого сумрака, что становилось совершенно непонятно — день это или ночь, настолько далеко и беспросветно скрылось за этим мрачным потолком небо. Огромные, извивающиеся корни уже не просто торчали из земли, а дыбились над ней в причудливых переплетениях, создавали петли и арки в человеческий рост, а чем дальше углублялись Геннадий Леонтьевич и Оливия, тем выше, мощнее и фундаментальнее заплетались корни в замысловатые сооружения. Всё пронзительнее кричали птицы, и этот крик доносился откуда-то совсем сверху, словно верхушки исполинских деревьев держали птиц у себя в пленниках, не отпускали, обездвижили, спеленав тонкими ветвями крылья.

Это был уже совершенно незнакомый Оливии лес. Здесь почти не осталось лиственных деревьев, а мохнатые, игольчатые ветви, если и были, то ушли в немыслимую глазу высь. Кругом были только корни. Они извивались на ржаво-коричневой воглой земле, оставшейся без покрова. Почва была слежавшаяся, плотная, но комковатая, словно корни резко выстреливали из-под неё, взрыхляя дёрн. Это был уже лес корней, только и абсолютно корней, загадочный, ирреальный настолько, что разум отказывался принимать его существование в настоящем. Лес из снов или фантазий. Причём, не самых милых.

Опять невыносимо разболелась чуть успокоившаяся больная нога, Лив уже не ступала на неё, а практически летела, повинуясь цепкому захвату Геннадия Леонтьевича. Она совсем ни о чем не думала, полностью положившись на курс изобретателя. Все говорило о том, что он знал, куда они так стремительно направляются. «Этот мир не для нежных, Лив», — в голове девушки звучали мамины слова, и она, заперев боль на замок, старалась не думать о маме.

— Не для нежных, — то ли в свисте ветра на бегу показалось Лив, то ли спутник её вслух повторил прочитанный обрывок мысли, утверждая истину подуманного.