Этот прекрасный мир

«Уничтожь! Уничтожь!» Это все, что я могу сказать. Родитель раскатывает в открытой коляске. Я завидую подонку, миру в его душе. С ним закадычный приятель, в брюхе плещется кварта ржаного виски. У меня на ногах от злобы наливаются волдыри. Впереди еще двадцать лет, и с каждым часом злоба растет. Она душит меня. Через двадцать лет не останется никого из ласковых, милых людей, которые с радостью встречают меня. Каждый мой близкий друг, уходящий сейчас, – это бизон, исчезающий навсегда. Сталь и бетон окружают меня. Тротуар становится все тверже и тверже. Новый мир вгрызается в меня, отнимает меня у меня. Скоро мне уже не понадобится имени.

Когда-то я думал, что впереди меня ждет много чудесного. Тем не менее я строил собственный воздушный мир, замок из чистой белой слюны, который возносил меня над высочайшими зданьями, между реальным и неуловимым, в космос, подобно музыке, где все разрушается и гибнет, но где я был свободным, великим, богоподобным, святейшим из святых. Это я, сын портного, воображал такое. Я, родившийся от малого желудя с огромного и крепкого дерева. Когда я сидел в своей чашечке, как всякий желудь, мне передавалось малейшее сотрясение земли: я был частью великого дерева, частью прошлого, со своею славой и родословной, со своею гордостью, гордостью. И когда я упал на землю и зарылся в нее, я вспомнил, кто я и откуда пришел. Теперь я потерян – потерян, слышите? Не слышите? Я вою и вопию – неужели не слышите? Выключите свет! Разбейте лампочки! Теперь слышите? Вы требуете: «Громче! Громче!» Боже, вы смеетесь надо мною? Или вы слепоглухонемые? Может, мне сорвать с себя одежду? Может, станцевать на голове?

Ну ладно! Я станцую для вас! Веселый танец, братья, и пусть она кружится, кружится, кружится со мной! Добавьте-ка лишнюю пару брюк, пока мы танцуем. И не забудьте, ребята, чтоб сидели как влитые. Слышите? Пусть она кружится! Всегда весела и счастлива!

Блестящий пирог

Чудесно возвращаться в Америку иностранцем. Еще лучше, если про Америку ничего не слыхал и не читал. Все понимаешь влет, просто пройдясь по улице. Газеты могут врать, журналы – приукрашивать, политики – искажать, но улицы-то вопиют об истине. Я хожу по улицам и вижу, как беседуют мужчины и женщины, но беседы никакой нет. Я всюду вижу рекламу вина и пива, но ни вина, ни пива нигде нет. На каждом столике наблюдаю я один и тот же стакан воды со льдом, в каждом окне – одни и те же блестящие побрякушки, в каждом лице – та же порожняя история. Одинаковость всего отвратительна. Она подобна размножению раковой бациллы. Недуг распространяется, жрет, пожирает, пока не останется ничего, кроме него самого – рака.

Каждый день, час, минуту Америка делается все более американской. Словно приток иммигрантов, могучие цунами иноземной крови, омывавшие великий американский организм, с этой болезнью не справились. Ныне новой крови не прибывает; сердце перестало ее качать. Теперь это гонки среди шустрых и мертвых. И бациллам воля вольная: болезнь должна развиваться своим чередом. И она развивается. Весь мир стремительно получает прививку этого вируса. Избежать этого невозможно, куда ни кинься. Даже китайцы его подцепили. До того, как возникнет передышка, весь мир будет заражен – если передышка вообще возможна.

Что толку мечтать об экономическом спасении: борьба идет не между наследующими и лишенными наследства, а между Америкой и остальным миром. Вопрос вот в чем: уничтожит ли мир Америка или сама будет уничтожена? Лекарство от рака, допустим, найдется, но это еще не означает, что рак будет изведен. Напротив, он, может, лишь расцветет пышнее прежнего. Мы, вероятно, перестанем его бояться, вот и все. Живем мы, страшась рака или не страшась, – то, что рак производит, никуда не девается.

Пока мы вплывали в гавань, я думал, что городской пейзаж как-то на меня подействует. В конце концов, я тут родился, прямо у реки, и вырос с этим изменчивым пейзажем. Я имел право ожидать некоторого волнения, тяги, остатков утерянных чувств. Но нет – я увидел все это так же, как и прежде: с упавшим сердцем, с дурным предчувствием. Все показалось мне очень знакомым, угрюмейшим и уродливейшим – будто из сновиденья. Вот оно, подумал я, то чувство, с каким люди говорят о «действительности». Если отъезд в Европу – эдакое уклонение, побег от себя, от действительности, теперь-то я понимал, что вновь вернулся и что это и есть действительность. Или должна ею быть – или могла бы, не вкуси я действительности более глубокой в отдалении от родной земли.