Этторе Фьерамоска, или Турнир в Барлетте

Этторе все еще стоял неподвижно. Фра Мариано подошел к нему; без сопротивления он позволил взять себя за руку, обнять, вывести из подземелья. Они поднялись по лестнице, вышли из церкви. Ливень не прекращался, по-прежнему сверкала молния, грохотал гром. Но когда они подошли к дому для приезжих, Фьерамоска вырвался из объятий монаха и, прежде чем тот успел проронить хоть слово, вскочил в седло, наклонился над шеей коня, вонзил ему в бока шпоры - и галопом промчался под воротами башни.

И с тех пор ни друзья Фьерамоски, ни кто-либо другой никогда больше не видели его ни живым, ни мертвым.

По поводу его кончины строились самые разнообразные предположения, но все они были недостоверны и ни на чем не основаны. Одно только кажется нам более или менее правдоподобным. Вот оно.

Несколько бедных горцев на Гаргано, занимавшихся пережиганием древесного угля, рассказывали другим крестьянам (и, переходя из уст а уста, слух этот дошел до Барлетты, когда испанцы уже ушли оттуда), что однажды ночью, когда бушевала сильная гроза, им привиделся рыцарь на коне и в полном вооружении, стоявший на вершине неприступных скал над обрывом, отвесно поднявшимся над морем. Некоторые стали повторять этот рассказ, за ними другие, и наконец все единогласно решили, что то был архангел Михаил.

Когда об этом узнал фра Мариано, то он, сопоставив время, заключил, что то мог быть Фьерамоска, который, будучи вне себя от горя, загнал своего коня на скалы и наконец низвергнулся с ним вместе какую-нибудь неведомую пропасть или в море.

В 1616 году, когда около Гаргано обнажились подводные рифы, один рыбак увидел между двумя огромными камнями кучу железа, изъеденного морской солью и ржавчиной. В этой куче железа он нашел человеческие кости и скелет коня.

Пусть теперь читатель думает, что ему угодно. Наша история окончена.

Рассчитывать, что она встретит хороший прием за свои достоинства, было бы тщетной и смешной иллюзией; но да будет нам дозволено надеяться, что итальянцы отнесутся снисходительно к доброму намерению человека, напомнившего им о событии, которое покрыло их неувядаемой славой. Мы не сочли возможным приводить здесь обстоятельства, порочащие побежденных, чтобы тем самым подчеркнуть доблесть победителей, ибо, как явствует из работ Джовьо, Гвинчардини и других авторов, писавших о Барлеттском турнире, все эти порочащие обстоятельства были выдуманы. Мы не задавались целью нанести оскорбление доблести французов, которую мы первые признаем и восхваляем; мы хотели только рассказать о том, что совершили итальянцы, и для этого нам не понадобилось изменять исторической правде, которая отдает итальянцам должное. Да будет нам позволено сказать по этому поводу, сколь опасными нам представляются споры, побуждающие людей разных наций взаимно попрекать друг друга позорными и преступными деяниями прошлого, нередко подкрепляя свои упреки выдумками, и как, напротив, достоин похвалы тот, кто, желая всему человечеству блага, основанного на законе любви и справедливости, провозглашенного Евангелием, стремится затоптать эти искры ненависти, которые, к сожалению, слишком долговечны и опасны.

Но что сказать о той, еще более нечестивой и безрассудной вражде, которая так долго длилась и так часто возобновлялась между разными партиями одной и той же нации? Увы, нельзя отрицать, что тут Италии принадлежит первенство в преступлениях и позоре так же, как никто не отрицает ее первенства в других деяниях, столь же почетных, сколь и славных. И хотя прежде, как и ныне, эта вражда вызывала лишь слезы и проклятия, все же далеко еще до того дня когда осуждение будет так же велико, как и вина.

И поэтому нам кажется, что автор, снова описавший печальные события, которыми изобилует наша история, если и не сумел достаточно хорошо справиться с этой важной задачей, во всяком случае не заслужил обвинения в том, что труд его был бесполезен.

Кроме того, мы полагаем, что осуждение этих событий окажется более искренним и более действенным, если будет приурочено к определенной части Италии, именно той, где родился пишущий. В противном случае его суждения могут показаться пристрастными и не вполне свободными от той жалкой междоусобной вражды к которой он надеялся внушить отвращение. И поэтому мы считаем, что именно уроженцу Пьемонта более чем кому-либо другому, приличествует выразить памяти Граяно д'Асти то порицание, которое он заслужил своими деяниями.

Уже знаменитый граф Напионе выразил мнение пьемонтцев о нем, когда писал:

"Этот уроженец Асти, который в славной битве при Квадрате поднял оружие за французов против итальянской нации, не только разделил с французами позор поражения; но даже и потом, когда он пал на поле сражения, все сочли, что он понес заслуженную кару за свое безрассудство, ибо пожелал сражаться в рядах чужестранцев против чести своего отечества".* [Напионе. Об употреблении и достоинствах итальянского языка. Кн. I, гл. 4 (Прим. автора.)]