Этторе Фьерамоска, или Турнир в Барлетте

В церкви было пусто; Джиневра в изнеможении опустилась на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей на хоры, и словно оцепенела; она оперлась локтями о колени и закрыла лицо руками, пытаясь собраться с силами; в ее мозгу вихрем проносилось столько дум, что ни на одной из них она не могла остановиться. Потом по мраморной лестнице, находившейся позади главного алтаря, Джиневра спустилась в подземную часовню, где перед образом Богоматери, написанным на стене, как полагали некоторые, самим святым Лукой, горели день и ночь пять серебряных лампад. Ходила молва, что здесь когда-то совершилось не одно чудо; потому-то на этом месте и воздвигли монастырь и церковь. Часовня была выстроена в виде шестиугольника, и алтарь с образом над ним приходился как раз напротив лестницы. В каждом из шести углов стояло по колонне с капителью, украшенной, на античный лад, крупными листьями. Колонна поддерживала одно из ребер свода, а все эти ребра сходились к каменному кругу, напоминающему своим видом жернов. Посередине круга, как раз над ступенями алтаря, виднелось закрытое решеткой отверстие шириной в локоть, выходящее наверх к ступеням главного алтаря; тонкий солнечный луч, пробившийся сквозь цветные стекла огромных окон церкви, проник через это отверстие в подземную часовню. Падая сверху во мрак, где едва теплились слабые красноватые огоньки лампад, луч прочертил в воздухе светлую полоску, и на пол легли разноцветные пятна и рисунок решетки. Когда Джиневра направилась к алтарю, чтобы преклонить перед ним колена, она прошла сквозь луч, и свет, отразившийся от ее голубой одежды, внезапно озарил всю часовню, словно бледная молния.

Джиневра молилась, прижав руки к труди и устремив взгляд на образ мадонны, и чувствовала, как мало-помалу стихает сердцебиение и дыхание становится ровнее. Молитва, немногословная, но проникновенная, постепенно возвращала ей спокойствие.

Лик Богоматери, как и на всех старинных образах, был исполнен божественной и величавой скорби, и несчастной женщине невольно казалось, что мадонна сочувствует ее горю; долго и пристально вглядывалась она в изображение, пока ей внезапно не почудилось, будто в глазах мадонны что-то блеснуло; Джиневру охватил священный трепет, и в то же время на душе у нее стало легче.

- Слава тебе, Пресвятая Дева! - сказала она наконец с глубоким волнением. - Достойна ли я твоего сострадания? Но кто поможет мне, если не ты? Вот я приношу мои муки к твоим стопам; ты видишь - я не выдержу испытания, а выхода у меня нет. О милосердная дева! Дай моему сердцу побольше сил, чтоб я могла исполнить то, что задумала!

Она не сводила взгляда с мадонны, а слезы потоком лились из ее глаз на шею и грудь; долго еще оставалась она в часовне, прося защиты у той, которую зовут матерью и утешительницей всех скорбящих; все яснее понимала она, что тому, кто на земле потерял все, вплоть до надежды, помочь может только небо.

В памяти Джиневры проходила вся ее жизнь, час за часом: невинные радости детства, волнения юности, первые услышанные ею слова любви, первое раскаяние, а затем - бесчисленные горести и беды, которые обрушились на нее после замужества; она вспомнила последние годы, непрерывную смену немногих радостей (тоже далеко не безоблачных), тяжких страданий и жгучих угрызений совести. А главное - она чувствовала, как, подобно улетающему сновидению, рассеивается уверенность, которую она до сих пор питала, - уверенность, что Этторе никогда не изменит ей. И теперь, когда, потрясенная ударами судьбы, она желала только одного, - повиноваться велению неба, но не могла ни на что решиться, именно теперь Господь сказал свое слово, внезапно вернув ей мужа и как бы указав путь, по которому ей надлежит следовать.

"Сомнений больше нет, - думала она. - Пока я считала, что его нет в живых, у меня еще было оправдание, но что же теперь делать мне, несчастной?" Вдруг перед ней возникло новое препятствие: "А что я скажу, когда явлюсь к нему и он спросит: "Где ты была до сих пор?"

Ответ найти было нелегко. При одной этой мысли Джиневра почувствовала, что не в силах будет предстать перед своим судьей, и отказалась от прежнего намерения, решив искать другой выход из этого лабиринта. Однако чем больше она раздумывала, тем яснее понимала, что шаг, внушавший ей такой ужас, единственный, который она может и должна сделать. "На кого мне пенять? думала она. - Только на себя. Если б я вела себя как подобало, мне не предстояло бы такое горькое унижение; и чем больше я буду медлить, тем оно будет горше".

Мужественной душе Джиневры несвойственны были долгие колебания; и она решительно сказала себе: