Эуа!

— Да, я здесь! Что-то случилось? Чем-то помочь? — засуетился он, обежав внимательным взглядом её бритую голову, свежие бинты, пластырь на губах, тёмное платье, тонкие руки, длинные пальцы. Потом коляску, её колеса, подножку, босые ступни. Все это он осмотрел мгновенно, с той скоростью, с которой человек обыкновенно успевает вдохнуть, произнося неожиданное «Ах!»

— Гогете вэ аххкахать, хо хитите? — сказала она, болезненно улыбаясь, но не умея сдерживать улыбку.

— Рассказать, что вижу? — на всякий случай переспросил Стас. Девушка кивнула.

Стас по дуге окинул окружающее рассеянным взглядом и насколько мог подробно перечислил всё, что увидел:

— Мы в парке. Тут деревья и… — он задумался, усиленно крутя шестерёнки воображения, чтобы не казаться таким уж глупым. — Они растут из земли. И есть тротуары. Они лежат.

— Эхааао-ха! — рассмеялась девушка, даже прикрывая рот рукой. Но Стас успел увидеть, что её темно-лиловый язык косо перчеркнут почти чёрным шрамом, разграниченным, как линейка, поперечными чёрточками. Швами.

— Фмотвите и флуфайте фниматина, — посоветовала она.

Стас всмотрелся и вслушался внимательно, но ничего, помимо перечисленного, не увидел.

— Есть ещё забор. Он из кирпичей и железных прутьев.

— Адно. Хахие фефевья эсть?

— Какие деревья есть? — Стас вгляделся в насаждения. — Здесь справа большая сосна. У неё тень, и поэтому я сижу здесь. Дальше две берёзы, какие-то кустарники, но они не зелёные, а розовые. Цветут. Остальные деревья, наверное, акации. Очень большие и на них огромные колючки.

— Ого! Хвафиво! — усмехнулась она. — А фто ефё?

— Много всего, — сам себе удивился Стас. — Небо, облака. Деревья, они тоже… все разные. Как я это передам? Трава…

— Эхааао-ха! — рассмеялась она снова. — Фы утифлены?

— Да… Удивлён. Никогда не всматривался, — усмехнулся Стас. Он подал ей вновь потерянную трубочку, и они снова соприкоснулись пальцами рук.

— Эуа, — сказала она и потрясла его руку в неловком рукопожати за кончики пальцев.

— Эуа? — переспросил он.

— Та! Афам и Эуа.

— А! Ева! — догадался Стас, позволяя ей не выпускать своей ладони. — А я Станислав.

— Тау-ау, — повторила она на «своём наречии».

— Да, — улыбнулся он впервые за весь больничный период. Хотя, пожалуй, если припоминать тёплые улыбки, может быть, впервые за целые годы. — Тау-ау!

С тех пор каждый день сиживали они в этой тени, срастаясь душами. Потому, как видеть своими глазами Ева не могла, а глядела глазами Стаса. Зато он, не умея смеяться всякой ерунде, грелся её смехом. И, как ни странно, будто просыпался от этого, и в настройках его внимания повышалось разрешение и детализация. Как будто в видеокарте, наконец, обновились драйвера.

И вот что было интересно: окружающее Стас увидел только, когда описал его Еве.

Теперь он знал, что больница обложена жёлтым и коричневым кирпичом, а в вечерних сумерках кажется, что чёрным и зелёным.

Ещё он знал, что в парке двадцать восемь деревьев. Что акации едва начинают цвести, и что их соцветия белы только издали. Вблизи же они имеют глубокий оттенок перламутра. И большой вопрос, как описать исходящий от них густой, дурманящий душу аромат, от которого хочется любить всё. Включая забор из кирпичей и тротуар, который лежит.

Ева хохотала. Она смеялась над всем, что хоть как-то казалось ей забавным. Поначалу Стас даже подумывал, не повреждён ли её мозг: в автоаварии ей сильно досталось. Операция, трепанция, реанимация… Потом абсцесс, повторный ад в операционной.

Но он старался об этом не думать. Как и раньше, он умел чувствовать только собственную боль. Именно поэтому Стас избегал дурных опасений относительно Евы — теперь она была частью его внутреннего мира. Почти частью его души.

И в дни, когда дежурила Валентина Павловна, Стас одиноко бродил по парку, внимательно всматриваясь в окружающее пробудившимися глазами и описывал сам себе всё, что видел: кованую изгородь, со сложными завитками, грубо треснувший ствол дерева, суетливых белок в верхушках крон, благородных голубей на крышах, тонких ласточек под выступами кровель.

Он всё ещё не мог описать траву, казавшуюся ему особой бескрайней вселенной внутри обыкновенного мира. Каждая травинка выглядела уникальной, и под каждой мелкой порослью лежала ещё меньшая, и так до самых невидимых основ. И меж них, как между деревьев, бродили почти сказочные существа — огромные, если сравнивать с «деревьями», неповоротливые или наоборот, юркие, подвижные: насекомые. По-своему страшные и по-своему прекрасные. Как люди.

Мало-помалу Ева осваивала человеческое «наречие», и разговаривать с нею становилось всё легче.

Он молча катал её по тенистым дорожками парка, чтобы она могла уловить звуки жизни: чирканье и посвистывание весенних птиц, порывистый шум ветра в листве, гудение машин автострады за забором, смех и лепетание детворы на детской площадке.