Ева Луна. Истории Евы Луны

Путешествие было трудным: сначала на поезде, потом на грузовике, а временами и на лодке по рекам. Мауриция раньше никогда не отъезжала одна от дома в столице дальше чем на тридцать кварталов. Однако ни суровые пейзажи, ни безмолвные расстояния не запугали ее. В дороге она потеряла пару чемоданов, а ее кисейное платье превратилось в желтую пыльную тряпку. Но в конце концов она добралась до переправы, где ее должен был встречать Леонард. Выйдя из автомобиля, Мауриция увидела у берега пирогу и бросилась к ней со всех ног – только клочья вуали развевались у нее за спиной, а длинные локоны выбивались из-под шляпки. Но вместо долгожданного Марио ее встречали негр в пробковом шлеме колониста-исследователя и два угрюмых индейца с веслами в руках. Отступать было уже поздно. Удовлетворившись объяснением, что доктору Гомесу неожиданно пришлось уехать на вызов к больному, она села в лодку с оставшимися чемоданами, уповая на то, что встретившие ее мужчины не окажутся разбойниками или людоедами. К счастью, эти опасения не подтвердились. Через дикие, безлюдные просторы рабочие довезли женщину до поселения в целости и сохранности и благополучно доставили к тому пункту, где ожидал ее возлюбленный. В месте назначения Леонарда было два поселка: один состоял из длинных бараков, где жили рабочие, а в другом обитали служащие. Во втором поселке находилось правление компании, двадцать пять сборных домиков, доставленных самолетом из Соединенных Штатов Америки, нелепая площадка для гольфа и бассейн с зеленой водой, каждую ночь заполнявшийся огромными жабами. Все строения окружала металлическая изгородь; на воротах стояли два охранника. Это был лагерь вахтовиков, и жизнь там вращалась вокруг черной грязи, бьющей фонтаном из-под земли, словно бесконечная рвота дракона. В этом захолустье женскую часть населения составляли привычные к тяготам жизни подруги рабочих. Гринго и подрядчики уезжали каждые три месяца в город к своим семьям. Приезд супруги доктора Гомеса, как стали называть Маурицию, на несколько дней нарушил привычный уклад жизни в поселении. Со временем люди привыкли к ее прогулкам под вуалью, с зонтиком и в бальных туфельках. Она напоминала героиню, сбежавшую из другой сказки.

Мауриция Руджиери не позволила одержать над собой верх неотесанности окружающих и каждодневной жаре. Она поставила перед собой цель сохранить статус благородной дамы, и это ей почти удалось. Она сделала из Леонарда Гомеса героя своей собственной мелодрамы, наделив его утопическими добродетелями и превознося до небес величие их любви. При этом женщина не ожидала ответной реакции от возлюбленного. Испытывает ли он к ней столь же безумную страсть или нет – это ее не интересовало. Если Леонард Гомес недотягивал до ее чувства, она приписывала такое отставание его робкому характеру и слабому здоровью, которое ухудшалось под влиянием проклятого климата. Действительно, Леонард казался ей столь уязвимым, что она окончательно излечилась от всех своих прежних недугов, чтобы посвятить себя всю без остатка заботе о любимом. Она сопровождала его в медицинский пункт и освоила обязанности сестры милосердия, чтобы помогать ему в работе. Лучше ухаживать за малярийными больными или обрабатывать жуткие раны, полученные рабочими при несчастных случаях на нефтяных скважинах, чем сидеть в четырех стенах под вентилятором, в сотый раз перечитывая старые журналы и романтические новеллы. В антураже шприцев и пластырей Мауриция воображала себя героиней на войне – отважной женщиной из какого-нибудь кинофильма, что привозили иногда в поселковый клуб. С решимостью самоубийцы она отказывалась принять все ухудшавшуюся картину реальности и старалась приукрасить все мгновения жизни вербально, поскольку их невозможно было приукрасить никак иначе. О Леонарде Гомесе, которого Мауриция продолжала называть Марио, она говорила как о святом подвижнике на службе человечеству. Она выполняла поставленную перед собой задачу продемонстрировать всему миру величие их взаимной любви. Такая позиция в конце концов отвадила от нее всех служащих мужского пола, способных вдохновиться страстью к единственной белой женщине в тех местах. Отсутствие цивилизации в поселке Мауриция называла «соприкосновением с природой», игнорировала москитов, ядовитых тварей, игуан, адский полуденный зной, ночную духоту и то обстоятельство, что она в одиночку не могла даже выйти за ворота поселения. Свое одиночество, скуку, естественное желание выбраться в город, модно одеться, навестить подруг, сходить в театр она называла легкой ностальгией. Единственное чувство, не поддававшееся переименованию, – животная, неодолимая боль, от которой она сгибалась в три погибели. Боль накатывала при воспоминании о сыне, поэтому Мауриция старалась никогда о нем не говорить.