Ева Луна. Истории Евы Луны

Ночью, оставшись одна и обнимая подушку, я молила Бога, чтобы у меня побыстрее выросла грудь и округлились бедра; однако я никогда мысленно не связывала Уберто Наранхо с иллюстрациями из учебных пособий Сеньоры. Я и думать не думала, что вся эта акробатика имеет хоть какое-либо отношение к настоящей любви; мне она казалась чем-то вроде профессии – типа портновского дела или машинописи, то есть ремеслом, овладев которым женщина может заработать на жизнь. Любовь же я представляла себе так, как знала из песен и радиосериалов: вздохи, поцелуи и красивые слова. Я хотела оказаться вместе с Уберто под одним одеялом и заснуть в обнимку с ним, положив голову ему на плечо; дальше этого мои целомудренные фантазии пока что не простирались.

Мелесио был, пожалуй, единственным достойным артистом в том кабаре, куда его взяли на работу; все остальные участники стихийно сложившейся труппы представляли собой весьма жалкое зрелище; чуть ли не звездами на общем фоне считались участники ансамбля гомосексуалов, называвшего себя «Голубой балет». Они горланили свои дурацкие песни, выстроившись в затылок друг другу и сравнительно синхронно вскидывая ноги в некоем подобии танца. Сольный номер отводился карлику, все выступление которого сводилось к проделыванию весьма непристойных манипуляций с молочной бутылкой; другим солистом был уже немолодой господин, исполнявший поистине уникальный номер: он выходил на сцену, поворачивался к публике спиной, спускал с задницы штаны и посредством сокращения мышц заднего прохода выдавливал наружу три предварительно засунутых туда бильярдных шара. Публика хохотала и выражала свой восторг аплодисментами и криками. Тишина в зале устанавливалась, лишь когда Мелесио поднимался на эстраду и начинал петь; пока звучал его голос, публика хранила молчание. Его никогда не освистывали, не выкрикивали обидных шуточек, которыми обычно награждали выступление кордебалета, и относились к нему с уважением, редким для посетителей такого рода заведений. Пожалуй, даже самый бесчувственный и примитивно воспринимающий искусство и развлечения слушатель не мог не понять, что присутствует при выступлении настоящего артиста, работающего с душой. На то время, что он находился на сцене варьете, Мелесио превращался в звезду – сверкающую, желанную и недостижимую. Освещенный театральными прожекторами, ощущая кожей восторженные взгляды публики, он блаженствовал, чувствуя, как сбывается его заветная мечта – быть женщиной. По окончании выступления он возвращался в маленькую неопрятную комнатушку, которую ему выделили в качестве гримерной, и приступал к безрадостному процессу обратного превращения в мужчину. Боа из перьев, повешенное на крючок, напоминало скончавшегося страуса; брошенный на стол парик походил на скальп обезглавленной жертвы, а разноцветные стекляшки, изображавшие драгоценности – добыча с потерпевшего крушение пиратского корабля, – со звоном высыпа́лись на латунный подносик. Лосьоном Мелесио снимал слой театрального грима, из-под которого тотчас проступали грубая кожа и мужские черты лица. Он переодевался в мужскую одежду, закрывал за собой дверь и, едва оказавшись на улице, впадал в глубокую тоску. Все лучшее, что в нем было, оставалось там, в тесной гримерке и на сцене. Он шел в кафе Негро, садился за самый дальний столик в углу и ужинал в одиночестве, вновь и вновь вспоминая только что пережитые минуты счастья; затем не торопясь возвращался домой. Он специально шел пешком, причем не по самому короткому маршруту. Нужно немного развеяться после спектакля и подышать свежим воздухом, говорил он; дойдя до дому, поднимался к себе, умывался и ложился в кровать, где подолгу ворочался и смотрел в темноту, пока сон все же не смаривал его.