Эванджелина

Молча, спокойно ждала у обочины Эванджелина,
Не ослабевшая в скорби, но твердая в час испытаний.
Молча ждала, пока средь идущих не разглядела
Бледное, мужественное лицо своего Габриэля.
Слезы заполнили ей глаза, и, рванувшись навстречу,
Руки милому сжала она и, прильнув, прошептала:
«О Габриэль! Будь спокоен! Ведь если мы любим друг друга,
Верь, ничто нас не сможет сломить, никакие напасти!»
Так говорила ему, улыбаясь; и вдруг замолчала,
Ибо отца своего увидела в это мгновенье.
Боже, как он изменился! Потухли глаза, и румянец
Щеки покинул, и поступь стала тяжелой от горя.
Но с улыбкой она обвила его шею руками,
Нежностью кроткой своей и любовью стараясь утешить.
Так они к берегу моря двигались шествием скорбным.

Там беспорядок царил, суета и волненье отплытья.
Спешно грузились тяжелые шлюпки, и в суматохе
Жены теряли мужей, и матери вдруг — слишком поздно! —
Замечали, как дети их с берега тянут к ним руки.
Так Габриэль и Базиль на разных судах оказались
В час, когда Эванджелина с отцом оставались на суше.
До половины погрузка еще не дошла, как стемнело,
Солнце зашло, и шумливо спешащие волны отлива
Вдаль умчались, оставив на берегу обнаженном
Мусор моря, влажные водоросли и ракушки.
Здесь, за чертою отлива, возле телег и пожитков,
Вроде цыганского табора иль войскового бивака _
После боя, под бдительнои стражей англииских конвойных, —
Расположились на ночь бездомные семьи акадцев.
Вспять отступил океан к провалам своим глубочайшим,
Камни катая по дну, рассыпая гремучую гальку,
И далеко среди суши оставил он шлюпки матросов.
Вот и вечер настал, и с пастбищ стада возвратились;
В воздухе сладко повеяло их молока ароматом;
Низко и долго мычали они у ворот своей фермы,
Тщетно ждали знакомой руки, облегчающей вымя.
Тихо было на улицах: ни колокольного звона,
Ни огонька из окна, ни кудрявого дыма над крышей.