Евангелие – атеисту

Он сладко потянулся, улыбнулся и закрыл глаза. Матфи зашептал: «Ты что, сыну и дочке такие колыбельные пел?». Ответил: «Не доводилось. Жена пела. У нас с ней разделение было родительских обязанностей. Она сыном занималась, а я — с пяти лет-дочкой. Дочурка с малолетства гимнастикой занималась. Так намается, бывало, что никакие колыбельные не нужны… Лишь щёчку к подушке прижмёт, и уже спит сладко… до завтрашних мук-подвигов спортивных… Мы не заставляли… случайно всё получилось… Такого в большом спорте навидались, а она — натерпелась… Ладошки крохотные — в мозолищах, как у рудокопа… Многие девчушки, подающие надежды, от напряжения изнашивались от постоянных стрессов…»

Матфи пробурчал: «Знаю, тоже насмотрелся… И моих потомков мучали до слёз скрипкой и роялем, фигурным катанием. Это ж — каторга! А поделать ничего нельзя! Вы сами, смертные, должны это понять и исправить. Матфи спросил: «А дочка- то твоя что в итоге?» «Гимнастику потом оставила. Обиделась на какую-то несправедливость. Она всё решала сама. Я рос перекормленный наставлениями и понуканиями родителей. Поэтому детям ничего не навязываю. Решила спорт бросить и в медицинское училище поступить — прекрасно! Ей ведь жить. А спорт её многому научил, сделал самостоятельной. У нас не было забот с её летним отдыхом: сборы, спортивные лагеря, соревнования… Она десятки городов объездила с армейской командой. С первого класса сама себя кормила: бесплатное питание, дополнительное питание, талоны в кафе, в ресторан, отоваривание неиспользованных талонов. Один раз — идиотизм полнейший! «Отоварили» девочек-третьеклашек в шашлычной Лефортовского парка несколькими бутылками портвейна. Звонит дочка: «Пап, приезжай, нам с Ксюшей вина дали, много — не довезди!» Матфи хмыкнул, сказал: «Медицина — хорошо. Денежная профессия. Вторая после сборщика податей». Матфи шепнул: «Теперь мне спой потихоньку свою любимую из детства». Вспомнились послевоенные годы в холодной, грязной, полной клопов и тараканов, казавшейся огромной, квартире нашей отдельной в «доме жидов» на улице Осипенко, на набережной Горького. Родственники, проезжавшие с войны земляки, товарищи юности родителей, товарищи, обретённые во время войны… Постоялый двор! Для родни все вместе, сидя за обеденным столом, лепили сибирские пельмени, как это делали на родном Урале. Других угощали проще. Десятки разных, чаще счастливых, даже если и искалеченных войною… И сидят за столом с бутылкой водки, солёными огурцами, квашеной капустой, чёрным хлебом… Летают мухи, бегают тараканы… Спят везде: на полу в коридоре, на кухне, а летом ещё и на трёх балконах. Нередко кто-то пьяненький просыпался и заваливался ко мне в кровать, умилялся: «Ты совсем как мой сынок!» Вспомнилось: пьют хмуро, переговариваются недомолвками: «А Мишка?» — «Взяли…» — «А Степан?»— «Взяли… Вышка!» «Да, жисть-копейка…» Замолкают, прислушиваются, нет ли шагов по лестнице за дверью квартиры… Запевают тихо и хмуро… Поют и лица чуть светлеют: «Спускается солнце за степи, вдали колосится ковыль… Колодников звонкие цепи взметают дорожную пыль». Пели тихо, приглушённо, раздумчиво: «Динь-бом, динь-бом! Путь сибирский дальний… Динь-бом, динь бом! Слышен звон кандальный». Эх, как же хорошо эти уральцы пели! С подголосками, со слезой, со стоном, и — вдруг прорывалось что-то неуместно радостное: «Где-то кого-то на каторгу ведут… Эх, нашего товарища на каторгу ведут…» Эта непонятная радость, что ведут не тебя, а другого — поражала! «Брали» кругом. В нашем привилегированном ведомственном доме тоже «брали»… Взять хотели заместителя министра, отца моего одноклассника, Олежки с шестого этажа нашего подъезда. Мы жили на четвёртом. Ему, отцу Олежки, кто-то позвонил и предупредил: «Идут за тобой!» Он трубку положил и пошёл прощаться с женой и сынишкой. Поцеловал их молча и вышел на лестницу. Когда застучали сапоги по лестнице, он выстрелил себе в рот… А другой наш сосед по общему кухонному балкону, стреляться не стал, его «взяли». Сын его, Феликс, постарше меня был, борьбой классической занимался, внезапно стал сыном «врага народа»! Ох, и доставалась ему! Их из квартиры ведомственной выкинули… Олежке было легче. Они в квартире остались, и в школе к нему не приставали. Я допел песню и услышал шёпот Матфи: «Ладно, хватит грустного. Слушая сюда, Борух, большой секрет». И он опять стремительно и чётко стал чертить на песке ногтем карту морей, океанских побережий, континентов и полуостровов, рек, озёр… получалось талантливо… И ещё он проводил многочисленные линии ориентиры, которые все пересекались в шести разных местах. Матфи дрожал от азарта и нетерпения, шептал, брызгая на меня слюной: