Евангелие любви

У него глаза сумасшедшего. Он безумец! Что он может с ней сделать? Каким образом раздавить? Но потом она подумала: с какой стати я о нем беспокоюсь? Хочет себя убить на этом Марше? Воля его. Пусть только дотянет до Вашингтона – он не только чокнутый, но и неудержимо упорный, поэтому способен на это. Больше ей от него ничего не нужно. В любом случае она собиралась отправить его на свалку. И вообще она, наверное, принимает его слишком близко к сердцу. Ну да, ненормальный, устраивает самобичевание. Но сердце, кишки и глотка в порядке, искалечена только оболочка. Поваляется в больнице и останется жив. У нее просто шок – потрясение от того, что он по собственной воле с собой сделал. И дело не в ранах – всякий человек в своем уме придет в ужас при виде того, как ненормальный может надругаться над собой во имя своей цели, своего бога или какой-нибудь еще навязчивой идеи. Это одержимость. Хочет топать в Вашингтон? Пусть идет! Ее это вполне устраивает. Какого черта она вдруг начала упираться? Она отдала все силы этому предприятию – уехала из дома в добровольную ссылку, оставила на несколько месяцев работу. Нет, он ошибается – это она его использует, а не он ее!

– Хорошо, Джошуа, если вы этого хотите, пусть так и будет. Но позвольте хоть что-нибудь сделать для вас. Найти обезболивающую мазь. Ладно?

Он сразу ее отпустил, словно понял, какой она вела с собой спор. Словно с самого начала знал, что она не выдаст его тайну.

– Идите и принесите, если считаете нужным.

Джудит помогла ему подняться на несколько ступеней и перелезть через край ванны в ревущую глубину пузырьков. Но если честно, не заметила, что он страдает – Джошуа опустился в целебный раствор солей не со стоном боли, а со вздохом подлинного удовольствия, и его лицо не исказила гримаса страдания.

Стоило ей выйти за дверь, как к ней обратились взгляды всех его родных. Долю секунду ей казалось, что они слышали, что произошло внутри. Но затем она поняла, что пропускаемый под давлением через воду воздух заглушил слова. На лицах родных Кристиана была лишь тревога – естественная тревога.

– Отмокает, – беспечно проговорила она. – Остальным тоже неплохо последовать его примеру. А я ненадолго вас покину. Надо найти кое-что полезное для Джошуа.

– Что такое? – забеспокоилась мать. В ней взыграл материнский инстинкт.

– Если мне удастся достать шелковую пижаму, вы сумеете вшить пижамные штаны в брюки, которые он наденет завтра? Он немного натер бедра, а погода, слава богу, не настолько холодная, чтобы обязательно надевать термобелье. Одежда полярника тоже, пожалуй, жарковата, но она удобная и легкая. Заменим термическую ткань на шелк, и все будет хорошо.

– О, бедный Джошуа! Я смажу ему кожу мазью.

– Нет. Боюсь, он не в настроении принимать заботы. Пусть лучше вообще нас не замечает, будем все делать украдкой, как вот с этой шелковой пижамой. Вернусь, как только смогу. – Джудит закинула за плечо вместительную сумку и вышла из палатки.

За обеспечение палаточного лагеря отвечал майор Уитерс, которого Джудит представили в Нью-Йорке, и он знал, что в этой операции она его начальник. Джудит считала его тупоголовым служакой-буквоедом, но когда она попросила его раздобыть как можно больше шелковых пижам и хотя бы одну пару нынешним вечером, он не моргнув глазом кивнул и исчез.

В медицинской палатке она коротко попросила средства от натертостей и волдырей, но детали объяснить не решилась. Ей дали присыпку и мазь. Джудит положила все в сумку рядом с одеждой и вернулась в ванную к Кристиану. Он нисколько не страдал. Страдания кончились в тот момент, когда его начали забрасывать цветами. Он понял, что его любят и ему доверяют, и решил, что оправдает надежды миллионов тех, кто к нему пришел. Пусть это будет стоить ему здоровья и рассудка. Джудит по-настоящему никогда в него не верила – только в себя. А люди в него верят. Он же никогда ничего не делал для нее – все только для них. Идти ему не трудно – если цветы притупляют боль. После того, что он испытал зимой, утопая в глубоком снегу и обдирая ноги об острый как бритва лед, Марш тысячелетия больше напоминал вальс. Тем более на помосте, который возвели специально для него. Теперь от него требовалось одно: заставлять себя переставлять ноги по расстилающейся перед ним бесконечной приподнятой надо всеми дорожке. И это действие было само по себе наркотиком – не прекращающим своего действия и не имеющим ничего общего с тяготами Марша. Джошуа поглощал милю за милей и в этот первый день почувствовал себя так, словно мог идти вечно. За ним шли люди, свободные и счастливые.

То, какое впечатление произвел вид его тела на Джудит, Джошуа не тронуло – он перестал обращать на себя внимания, а боли больше не чувствовал. Даже не посмотрел на себя в зеркало и понятия не имел, как ужасно выглядит.