Евангелие огня

Руки его страшно задрожали, это он попытался подтянуть себя повыше, но затем снова соскользнул вниз и нутро его растворилось само собою. Моча его пала на мое лицо, и зловонная жижа стекла по кресту на руку мою. Я услышал, как в толпе многие засмеялись, и услышал обращенный ко мне хриплый совет на языке римлян. Но меня ничто уже не заботило. Моча Спасителя горела на лбу моем, прожигая мне череп до самой души. Глаза мои стали незрячими и, все же, я видел яснее, чем когда-либо прежде.

Я видел мир как бы с высоты, превосходящей самую высокую гору. Люди, бывшие далеко внизу, также и в толпе, собравшейся на Голгофе, казались мне меньшими, нежели муравьи; в расточении их они были, как капли дождя на горячем песке. Дома городские были просто камушками, а храм — побрякушкой в пыли.

В голове же моей звучал голос Иисуса, говоря: Этот мир — лишь сон; и радости, и горести его суть сны; и Рим — сон, и Иерусалим. Только я, Иисус, есмь сущий. Я есмь Бог, строитель и разрушитель миров. Я повелитель ангелов, и однако же, я вижу и хромца, спешащего при заходе солнца в дом свой, и вдову, мечущуюся во сне.

Из чего сложен я? Я сложен из всех, кто верит в меня. Все вместе мы и совершенны, и могучи. И я говорю: приди, малая капля дождя, и войди в меня.

Откровение

Первое, что обнаружил Тео, когда к нему вернулось сознание: дышать ему не удается. Руки онемели полностью, он не был уверен даже в том, что у него все еще есть руки. Может, их оторвало взрывом? От одежды попахивало дымом. Не сигаретным, скорее, дымом костра. Губы были плотно слеплены — словно сварочным швом, как если бы плоть его обгорела, расплавилась. Он попробовал дышать носом, но тот оказался наполовину забитым засохшей кровью.

— А он у нас не задохнется? — спросил чей-то голос. — Давай ленту снимем.

— Орать будет, — произнес другой голос.

— Да никто его тут не услышит, — ответил первый.

Голоса молодые, оба.

Сильные пальцы впились в шею Тео, нашли то, что искали, и отодрали от его губ прямоугольную полоску клейкой ленты. Он задохнулся от боли и облегчения.

В поле его зрения вплыли два лица. Одно довольно красивое, арабское, с лоснистыми черными завитками на висках и губами купидона; другое принадлежало человеку белому и было уродливым, точно комель бревна — без подбородка, в толстых очках, с выпуклым лбом. Цирковой клоун после пяти курсов химиотерапии.

— Ты у нас пожалеешь, что вообще на свет народился, — пообещал Белый внушавшим доверие тоном.

Последним, что успело запасть в память Тео, очнувшегося посреди этого странного жилища — в мягком, обтянутом искусственным велюром кресле, к которому кто-то привязал его руки и ноги, были вопросы публики, собравшейся в книжном магазине «Страницы». В сознании Тео сохранилась ясная картина множества людей, но какие-либо воспоминания о том, как он с ними расстался, отсутствовали.

Как и всегда, Тео прочитал публике кусочек из рассказа Малха о распятии, сокращенный так, чтобы можно было уложиться в отведенные для чтения двадцать пять минут, — и голос его не подвел. Когда чтение закончилось, пришедшие в магазин книголюбы повели себя обычно, хоть и по-разному: примеривали на лица невозмутимые, безразличные либо смятенные выражения, плакали, качали головами, смотрели себе в колени, поглядывали на часы, спокойно перебирали поступившие в их сотовые телефоны текстовые сообщения, раскачивались взад-вперед в мучительном оцепенении — ну, и так далее.