Евангелие от Иуды

- Сеял я семена в души людей гонимых, а не в тела, да все они помышляют лишь о власти, овладев же ею, отвернутся от господа, как Маккавеи, и с его именем на устах смерть засеют. Сам воззри, мыслит ли кто к господу? Я гласил братство душ, равенство, незлобие, ел и пил с ними и никому не сказывал - ты старший, а ты младший. А меж ними уж сегодня волнение - кому править да управлять, с завистью и любочестием друг друга высматривают, ждут, кто возвысится. И сие покуда я жив, а что станется, когда умру? Не есть ли победа поражением, а поражение - победой? Ежли меня мукам предадут, кому уберечь зерно любви в братстве Нового завета?

Не место здесь тебе. Иуда, в деле великой крови, и мне не место, да я в воле божией, ты нет, коли погибну, по пути света поведешь правых, коли жив останусь, вместе пойдем сызнова, с начала самого.

Я молчал в испуге - Иисус не примечал ничего вокруг; погодя заговорил снова, будто оправдание искал своим словам, и не предо мною даже, перед самим собой: отчего человеколюбивое его учение готовит кровопролитие великое...

Не стану примером историков приписывать Иисусу слова - столько лет миновало, и слова стали не более чем вымыслом; выше представлял наш разговор в форме диалога, лишь когда память не подводила, подкрепленная цитатами из Писания, а порой даже и мелочью незначительной, да в тот час имевшей особенный смысл.

Не хотелось бы заронить в тебе сомнение, что и у меня, как в Платоновых диалогах, невозможно понять, где Платон, а где Сократ. Посему восстановлю лишь путеводную нить той долгой беседы; так проще мне, достовернее и для тебя. А беседа с учителем была великого значения; сказывал, как мнит обойти противоречия между своими принципами и требованиями пророков и простого люда.

Я не вмешивался в этот спор с самим собой, молчал, пока Иисус мыслил вслух, но мое присутствие, верно, кстати пришлось: он сказывал словно бы мне и для меня, в моих глазах искал поддержки в неровном токе своих размышлений - будто передавал мне философский завет, если возвести его суждения в философию.

Мыслю, в тяжкую минуту он переживал настоятельную необходимость передать другому, не дерзну - достойному, но в любом случае способному понять его дилемму, - всякий человек, даже самый одинокий, в решительный час не может не открыть свою душу. Так уж повелось: коль отчаялся на спор со своей совестью наедине, веди его при свидетеле, каковой, хоть и молча, судией становится двойственности нашей натуры.

43. Иисус тоже не был свободен от душевного разлада: мессия ли он, или неправостью прельщает народ, как многие в тогдашние времена; ведь мессия, согласно Писанию, - спаситель и воитель, призван бороться и убивать, вести в бой или по крайности вдохновлять и благословлять неизбежное дело великой крови - а значит, быть противу всего, что проповедовал о любви к ближнему, даже к врагам своим...

Если господь воинства явил ему свою волю - в том Иисус ни на малую толику не усомнился - и он благовестил истинного бога, отца всех людей, и скорое пришествие царствия небесного, то вершил сие согласно Писанию, согласно воле всемогущего, а потому: коли первое истинно, истинно и другое, ибо проистекает из первого.

Так говорил он о своем боге Яхве, отце всех людей, а также боге только иудейском, возвестившем пришествие мессии и царствия небесного.

Истинно ли этот бог отринул от себя все другие народы? Истинно ли лишил их царства небесного? Нет, сами народы отвергли его, лишь племя Авраамово крепко стояло за правую веру, оно хоть и отступалось, предавало, да снова возвращалось к богу единому, ведомое пророками, послушное их науке.

Все народы имели великих пророков, гласивших имя господа единого каждый на своем языке: египтяне, халдеи и мадианитяне, и едомитяне, и греки, и римляне, и дикие народы пустынь, - да что, коль лукавством обозли святой культ, умножая своих богов и поклоняясь демонам.

Иудеи сами нередко оскверняли господа бога своего, списывая на него свою мстительность, войны, грабежи и убийства, свершаемые над другими народами, о чем писано в Завете; кто имеет глаза, дабы читать сие, разумеет: благоволение карой оборачивалось, добродетель - грехом, ибо кто сеет ветер, пожинает бурю, кто несет пламя, вздымает пожар.

Почто бог-любовь, бог-милосердие попустил порчу да переиначивание? Почто попустил зло? Восхоти он, и настал бы лад его божьей волею, но, давши единожды человеку власть решать свою судьбу, когда вкусил тот в раю от древа добра и зла, вмешательством лишил бы человека великого дара. Значит, бог-творец дозволил человеку познать добро и зло, дабы шел своим путем к совершенству иль к погибели.

Пути эти уготованы человеку, первый - ох как труден, второй - леготный. Да не легостью совершен человек, а трудом и страданием.