Евангелие от Магдалины. Тетрада Фалло

Капа взяла за углы простыню, исходящую паром, расправила, дернув за углы, и стала вставлять между двумя крутящимися горячими валами.

— О! Засосал! Пробуй сама!

Я взяла простыню, развернула... тщательно, чуть не прикусив язык, всунула.

— О! Ну, я пошла. С тебя, Робертыч, причитается. Молодой кадр!

Робертыч тоже растворился в пару. А я осталась одна с горой мокрого белья на тележке. Я огляделась по сторонам. Длинный строй каландров в два ряда. Перед каждым — замученная, запаренная женщина, лихорадочно спешащая... Тележки грохотали по проходу одна за другой. Это — мне уже вторую привезли?.. Нет, мимо. Первая радость.

Тут от соседнего каландра ко мне подошла молодая женщина с влажными мелкими кудряшками, торчащими из-под платка. Как раз пустая тележка отъехала от нее, а новой пока что не подвезли. Пауза. Как это она так управляется?

— Слушай сюда! — сказала мне она. — Так ты не заработаешь ничего, да и задергают тебя. Ты наловчись маленько — и по две простыни сразу в каландр заправляй!

— А... удобно? — усомнилась я.

Но в этой суровой жизни эти понятия отметались.

— Неудобно только на потолке спать — и то иногда приходится!.. Давай, бери за конец.

Мы сложили две простыни вместе — и вращающиеся горячие валы «засосали» их. Правда, вышли простыни из валов не такие уж глаженые и сырые на ощупь. Теперь, когда белье в поездах дадут влажное, не буду ругаться, а буду знать, что таким способом бедные, усталые женщины пытаются успеть хоть что-нибудь заработать!

— Ничего! Водки выпьют — и нормально поспят! — улыбнулась женщина и отошла: к ее каландру подкатили тележку.

Я заправляла по две простыни, потом даже по три (я поглядела, все так делали), но все равно еле-еле успевала: грохот подвозимых тележек в моих ушах казался непрерывным.

Конец смены наступил, кажется, через год. Такого длинного дня еще не было в моей жизни. Но это, наверное, хорошо? Вышла из этого дня я уже совсем другой, чем вошла.

Выйдя, я долго сидела на грязном ящике у дверей, в клубах пара, не в силах встать и пойти.

С усмешкой я вспоминала, как прежняя «Мариночка», сюсюкая, говорила о Ленинграде: ах, набережные! ах, музеи! мосты!.. До мостов мне было добраться как-то недосуг — вся жизнь моя шла на задворках вокзала, от бельевого цеха — домой (я уже считала это домом!). И когда Капа с Толиком угомонятся, учебники полистать — скоро экзамены. А утром, до смены, успеть еще выстоять очередь — это был год талонов — по ним давали почти все: мясо, сахар, крупу, масло и даже водку — и все отдельно, а не сразу — сколько очередей выстоять пришлось. Талоны были их, а деньги в основном мои. Поселив меня, Капа как-то расслабилась — к каландру выходила лишь изредка, а в остальное время пила. Вот только водку я отказывалась отоваривать и оплачивать, из-за чего происходили скандалы: «Чтоб ноги твоей завтра здесь не было!» Но потом наступало хмурое утро, и надо было покупать хлеб. «Ты любименькая моя!» — умилялась Капа.

В прежней жизни я всегда сладко мечтала о лете — лагерь «Зеркальный», «фазенда», часто мы ездили с папой в Сочи, в санаторий ЦК.

Вот уж не думала раньше, что лето может быть таким жутким, и где — в красивейшем городе мира! Я шла мимо грузовых пакгаузов, где выгружали и хранили картошку, овощи, мясо, и кучки обрезков, облепленных мухами, гнили на путях, и все проходили равнодушно, словно их это не трогало. Потом я входила под арку нашего дома, и там воняли переполненные баки, которые никогда не убирались, новую тухлятину кидали на старую. Я входила в дом — и пахло ржавой водой и никогда не мытым унитазом, в котором вечно журчала желтая струйка.

Ночью меня съедали комары. Помню, наше «Дворянское гнездо» расположено было фактически за чертой города, в лесу, среди природы, но никогда там не было таких комаров! Бывало, помню — зазвенит один к вечеру, то приближаясь, то удаляясь, но в этом было даже что-то лирическое — вот, еще один хороший день прошел, солнце садится... Подлетит этот нахал совсем близко, зазвенит — с улыбкой, рассеянно, отмахнешься книжкой — и снова читаешь стихи. Что за вечер без комара?

А здесь — не вечер их время. Ночь! Причем они не звенели, ели молча, и в этом было что-то особенно зловещее. Подвалы, как было принято в Ленинграде, стояли затопленные, и какая-то особая городская порода плодилась там. Ночью, вся в укусах, расчесах и волдырях, не в силах больше терпеть, я зажигала лампочку — и видела их, каких-то белесых и беззвучных, залепивших всю стену надо мной, — видно, все они, вся эта толпа, собираются полакомиться моей кровью! Господи, почему я здесь? Потом я смотрела на себя в зеркало... Нет, вот такой я дома быть не хочу. Уж лучше здесь! На рассвете я засыпала, но вскоре вставала — мы с соседкой через день занимали очередь в магазин. Потом я готовила жрачку, но не могла есть, вставала и уходила на свидание с унитазом.